Неподвижная земля

Старик сам рассказывал о той сходке своему внуку Петьке и верному его дружку Андрейке Сазонову. А сегодня к тем дням Сазонова возвращала старая веленевая бумага, исписанная кудрявым почерком. Ведь тогда и в вольной степи людям нельзя было укрыться от недреманного полицейского ока.

Дед Поярков, хоть ему и хорошо за семьдесят было, работал в колхозе. «А хто старый хрен, тот нехай и отлеживат боки на печи, — любил он повторять, выцедив перед обедом стакан дымчатого самогона и неизменно закусывая черным хлебом с солью, даже если соленые грузди стояли на столе. — А мне покамест на печи нема делов, как тот хохол сказыват. Меня на вечер в клуню одна молодка кликала, да я не выбрал ишо, к ней ли наведаться».

И это не пустая была похвальба. Особенно с тех пор, как он остался один, без бабки, дед Поярков заворачивал кое к кому. Так поговаривали. Ну, не к молодкам, правда, но мало ли в деревне оставалось одиноких женщин с той еще войны, а потом и после гражданской. Был у него Георгий четвертой степени за переправу через Вислу, и когда его сын, Петькин отец, хотел выбросить крест, подальше от наметанных на недоброе глаз, старик его чуть не прибил. «Ты поперва заслужил бы, а посля уж кидался бы!» — кричал он и волосатым внушительным кулаком размахивал перед самым сыновним носом.

Никакая хворь никогда не могла к нему подступиться. Не ковылял по-стариковски с палочкой, не жмурился на завалинке, грея старые кости под солнцем. Он и помер легко. В год небывалого урожая — в тридцать восьмой — он вез пшеницу с дальнего поля на колхозный ток. Быки сами добрели по исхоженной ими дороге. Дед лежал на зерне, во весь рост, лицом к небу, и уже начал остывать.

Все те предвоенные годы Андрей с Петькой были как нитка с иголкой. В комсомол вступали вместе. Андреевские озорные частушки подхватывало все село, и к Андрею тащил Петька старуху соседку. Председатель ее обидел, не дал лошади поехать за сеном, и она надеялась, что Андрейка за то ожгет его своим словом, пожарче, чем кнутом.

Вечером у колхозной конторы, — а дом председателя тут же стоял, наискосок, — подученные девчата выводили, ну точно по стеклу ножом резали:

Ни с быком и ни с коровой
Он сеном не поделится…
Коль сам не ест, — другим не надо…
Не мычит, не телится!

А громче всех звенел на морозе голос Даши Пахомовой.

Вскоре она стала Дашей Поярковой, не устояла перед Петькой. Сыграли свадьбу — Петьке как трактористу вышла отсрочка с действительной службой, и к началу войны у них в избе вышагивал пацан, а дочку Даша еще кормила грудью.

Немного не дождался дед Поярков правнуков.

Петька снисходительно поучал Андрея: пора бы охомутаться, хватит девок дразнить. Но Андрей с женитьбой не спешил. Начал работать в школе — пионервожатым и физруком, устроился в учительский институт на заочное отделение.

На войну они уходили с Петькой в один день.

Не очень-то удалось Сазонову отвлечься от прошлого, как он хотел… Сколько раз по девять шагов он сделал от порога до окна? Останавливался возле полок, рассматривал корешки давно знакомых книг.

А как же он сразу не заметил?.. На этажерке сверху посылка. Долгожданная — из города Колпино, Ленинградской области. Видно, утром принесли.

Небольшой целлофановый пакет набит комочками сухой, чуть рыжеватой земли. В нарушение почтовых правил — письмо в посылке. Письмо на бланке горкома комсомола, как положено, печать и подпись. Удостоверяется, что колпинские пионеры посетили места былых сражений, земля действительно взята в старых окопах за городом, и вот, горком комсомола незамедлительно удовлетворяет просьбу товарища Сазонова А. В. Можно было ему и не жаловаться на затяжку в партийные организации.

У него уже хранилась земля из-под Москвы, Смоленска, Сталинграда, Новороссийска, Керчи, Севастополя… Отовсюду, где сложили свои головы озерновцы. Он добился: в память погибших установят у них обелиск, средства выделены. А в основание обелиска на площади, перед сельсоветом, замуруют небольшие урны с землей — не чужой им, хоть и присланной из дальних краев.

А разговора с Дашей не избежать. Не сегодня, так завтра она спросит: а почему же ты, Василич, передал список на девяносто восемь человек, чтобы их имена значились до одного на памятнике? А ведь погибло-то наших мужиков не девяносто восемь. Девяносто девятый — законный мой супруг, а твой ровесник и дружок Поярков Петр. Почему Петру Пояркову такое неуважение против всех иных? Или две жизни ему выпало, что одну отдать не жалко? Почему и за что такой позор его вдове, детям его, его внукам?

По возвращении в Озерное из госпиталя, за полтора года до конца войны, казалось, что легче, что проще сказать Даше, — нет, не видел, не встречались мы, война ведь большая… Это — в ответ на извечный, вымученный надеждой женский вопрос вернувшимся: «Про моего — ничего нет?»