Неподвижная земля

Вася сбегал, как он обычно говорил, вернулся и доложил: все точно, на хуторе тихо, из кустов он одних только баб и стариков и ребятишек видал на улице и во дворах возле домов. Плетни-то, верно, все поистопили. Дворы раскрытые, очень это удобно для наблюдения.

Но всякое бывало, и потому лейтенант распорядился: три отделения направляются на хутор, одно за другим, а четвертое — ждет в кизиловой роще. С ним — помкомвзвода сержант Евстигнеев. Через полчаса пусть присоединяется, если ничего внезапного не произойдет.

Андрей оставался с теми, кто в роще, и как-то странно он себя чувствовал. Вот хутор впереди, два десятка побеленных хат. Наши солдаты туда направляются — и нет никаких очередей им навстречу, никто не пригибается, не ползет, обходится дело без коротких перебежек, во время которых — до следующей перебежки — нельзя и определить, сам ли человек упал или его пуля свалила.

Бойцы зашли уже на хутор, и все было спокойно. Сержант поглядывал на свои трофейные, добытые в разведке, часы и наконец приказал трогаться.

Впоследствии это стало привычным: занимать деревни, города, бывшие под немцем, видеть, как влажные искры вспыхивают при встрече в глазах у людей… А тогда, на маленьком хуторе Кизиловый Обрыв, все это для Андрея только начиналось, и он сам был взволнован не меньше, чем те, что кинулись к ним, будто к родным.

На небольшой площади носатая старуха с палкой в руке, признав в помкомвзвода начальство, допытывалась, насовсем ли они пришли, или, может статься, опять их покинут.

— Уйдем, бабуся, как не уйти, — отвечал сержант. — Некогда нам с вашими молодухами перемигиваться. Но уйдем мы, понятно, в другую сторону… — И он пальцем нацеливался вслед воображаемым немцам — по направлению к дороге, которая начиналась за хутором, огибала черный пруд, обсаженный ивами, и дальше вилась в холмах, чьи бока были покрыты тонким слоем снега, а вершины рыжели в топкой хмари декабрьского дня.

На площадь — по двое, по трое — стали возвращаться бойцы, которые обходили дом за домом. Пришел лейтенант, расставивший посты охранения у пруда и на гребне ближайшего холма, справа от дороги.

Так и вязался сбивчивый этот разговор: а как вы тут жили, а вы-то сколько у нас погостите, а как начальство прикажет… Нельзя ли баню истопить… Помкомвзвода налаживался вернуться в станицу — в роту за обедом и хлебом.

Из-за ближнего дома появились бойцы, трое. С ними — рослый мужчина в расстегнутом ватнике, без шапки. Не сразу поймешь: молодой, не молодой… Не брился, видно, несколько дней. Щеки, подбородок и шея заросли густой, черной, как у цыгана, щетиной. Андрей дернулся от неожиданности, хотел крикнуть, но поперхнулся…

В наступившем молчании раздался вдруг надрывный всхлип, и тотчас этот всхлип стал пронзительным криком, так воет мина на подлете, и вот мина сейчас разорвется… Молодая женщина в темном старушечьем платке кинулась к пленнику, но бойцы успели ее перехватить. Она повисла у них на руках и смотрела на происходящее уже молча, только ее бил непрерывный озноб.

— Укрывался в погребе. Сопротивления не оказал, — доложил старший.

Старший недавно попал в их взвод, и те двое с ним тоже были из пополнения, потому и не признали Пояркова.

Зато Вася Белых признал:

— Ах ты ж гад! А я по нему еще вздыхал, что погиб, погиб парень!..

— Белых!.. Отставить! Спокойно, спокойно, — остановил его лейтенант, потому что Вася, чуть пригнувшись, двинулся к Пояркову.

Андрей вдруг совсем обессилел. Он вынужден был прислониться к шершавому стволу старого ясеня и в упор смотрел на небритого… на этого… Петькой он не смел называть его даже про себя. И Поярковым тоже, потому что слишком хорошо помнил их деда, его георгиевский крест, его хрипловатый голос, насмешливый и злой, если старик был в чем-то не согласен — пусть с самим председателем колхоза, пусть и с уполномоченным из района.

А этот в ватнике нисколько не походил на первого парня — всегдашнего очарователя озерновских девчат. Кто-то другой стоял на площади, и стоял он так, будто все это его не касалось. Один раз он взглянул на Андрея и отвел глаза, как незнакомого увидал.

И так же не обратил он внимания, когда к нему подошла старуха с палкой, та, что спрашивала, насовсем ли они пришли или же скоро уйдут.

— Выдавать бы я тебя, верно, не стала, — сказала она без всякой злобы. — Немцам ты не служил, крови на тебе нет… Когда они наведывались к нам в Кизиловый, ты так же ховался в погребе. От них ховался, от наших ховаешься… Но раз взяли тебя, выходит, судьба тебе такая. Выдавать бы, говорю, не стала. Но и пожалеть не пожалею, уж молебен по тебе не стану в станичной церкви заказывать.

Он и на нее не посмотрел, и вообще непонятно было, слышит ли он, что ему говорят, видит ли, что делается вокруг.

Женщина, которую бойцы продолжали придерживать, снова заметалась и закричала:

— Ты скажи! Ты скажи им, как все было! Не молчи! Не стой так! Скажи им, скажи, Федя!

Сержант сплюнул, вдавил в грязь цигарку.

— Очень уж, видать, он ей до… ну, до сердца дошел, скажем так для приличности выражения. Только вот почему она его Федей кличет? Вот вопрос…