Неподвижная земля

— Вот-вот — пропал без вести. Может, он где-то живой-здоровый, а мы его на обелиск, к мертвым. Тут надо подавать во здравие, а мы его за упокой.

— То есть как ты говоришь — живой-здоровый?.. А где же он тогда, если домой не повертался?

— Ты прости меня, Даша… Но всякое ведь случается, и я не хотел попусту тебя тревожить. Сколько таких историй: попал, к примеру, в плен, в бессознательном состоянии. Угнали в Германию. Перемещенное лицо — бродит где-то по свету… Или… Прости, Даша, еще раз. Встретил какую-нибудь женщину. Узнал ее, полюбил. И остался после войны с ней.

— С ней?.. — переспросила Даша, очевидно, ни о чем подобном она не задумывалась. — Это как же с ней — от живой жены, от детей…

— Как хочешь понимай, а бывает. Вот потому-то и нельзя в список его, раз нет у нас полной уверенности.

Даша помолчала. Принимать на веру то, что, кажется, убедительно толкует ей Андрейка, Петькин дружок? Или же поддаться чутью: что-то Андрей знает? Знает, а молчит.

— А Онищенковы? — нашла она возражение всем его доводам. — Онищенковы тоже ведь не получали похоронки! Почему же ты ихнего Алексея внес в свой список?

Пока шел разговор, Сазонов сам уже вспомнил об этом и успел придумать, что ответить.

— Онищенкову Алексею под Сталинградом, после артобстрела, закрыл глаза Колька Казаков, — сказал он. — Колька-то вернулся и сам о том рассказывал… Под Сталинградом не до того было, похоронки писать.

— А про Петю, выходит, никто ничего не может сказать?

Даша оставила в покое полушалок. Поверила?

— Темнишь ты, Василич, — вздохнула она.

— Думай как знаешь, а я тебе все объяснил, как оно есть.

Он проводил ее в сенцы, притворил за ней скрипучую дверь и вернулся в библиотеку.

Сейчас поздно было думать, почему тогда так случилось с Петькой и правильно ли молчать о том, что известно ему — и никому больше. Сазонов чувствовал, что затылок наливается горячим свинцом, а это значит — он теперь неделю, не меньше, будет валяться с незатухающими головными болями. От них не спасет даже хороший стакан водки, хоть водка и от всех болезней, как любил приговаривать дед Поярков. А может, поверить ему?.. Попробовать?

Из сундука, на который присаживалась Даша, он достал непочатую бутылку.

Когда жена вернулась, Сазонов сидел на кухне.

На столе перед ним стояла почти порожняя бутылка, чернел ломоть хлеба. Солонка с крупной солью. А в глубокой тарелке нетронутые соленые грузди.

— Это какой же у тебя такой сегодня праздник, — спросила она, и голос ее не предвещал ничего доброго. — Не было у нас покуда заведено — в одиночку нахлестываться.

— Это не праздник. Это поминки, — строго сказал он. — Поминки по всем девяносто восьми и еще — по девяносто девятому тоже, никуда мне от него все одно не деться. А ты не выспрашивай меня, не выспрашивай. И не вздумай укорять!

И жена удивилась, что после выпитой бутылки, на одного, голос у ее Андрея Васильевича звучит совсем трезво.

1968

ПОВЕСТЬ МЕДНОГО ВЕКА

…Машина — «ГАЗ-69» — ныряла в холмах, покрытых снегом.

Каменистая дорога непрерывными очередями обстреливала днище кузова. Для меня это пока была обычная горбатая пустыня, где солнце, готовясь к весне, понаделало проталин, и только по этим проталинам я догадывался, как тут летом: черно-бурые застывшие волны холмов, а по саям[27] — зеленые травяные потеки. Одинокий, заброшенный дом справа у дороги посматривает провалами окон.

— Тастау, — кивнул в сторону дома Руслан Остапенко, начальник геологической партии, которая пятнадцать лет ищет в Саяке медную руду.

— Тастау, — повторил я, но мне это название ничего не говорило.

— Тут у нас тоже будет карьер, — продолжал он. — Один из четырех карьеров, что — хоть сейчас в эксплуатацию.

Сидя в машине, Остапенко видел те же самые холмы, что и я, и тот же дом у дороги. Только ему он, наверное, не казался одиноким. А подальше — у подошвы холма — обвалившаяся землянка. Там Остапенко и его товарищи жили лет восемь назад и сами себя называли верхолазами, потому что зимой часто заметало выход и выбираться приходилось через крышу.

Они тогда в Тастау бурили, и очень им хотелось верить, что все мучения — не зря, мучения со скальным грунтом, который даже приезжая комиссия отнесла к двенадцатой категории трудности. И как же ошарашило их распоряжение Алма-Аты: работы свернуть, поскольку нет серьезных оснований считать, что запасы руды в Саяке и на прилегающих участках вроде Тастау могут иметь промышленное значение. И уже по следам этого распоряжения новое указание: буровые станки и вообще все оборудование партии передать Четыр-Кулю.

— Какой дурак изобрел радио! — зло скомкал радиограмму тогдашний начальник партии Султан Кузембаев.

Похоронить Саяк? Он не мог и не хотел примириться с этим.

Точно так же не хотели, не могли и главный геолог Георгий Бурдуков, и Остапенко тоже, рядовой геолог в то время, — словом, никто из всей многочисленной партии.