Неподвижная земля

Эля время от времени поглядывала на тетради — они лежали поверх моих бумаг на тумбочке — и переводила взгляд на меня, успел ли я прочесть. Мне казалось, она несколько тяготится нашим сборищем: ей нечем было привлечь внимание, и она старалась почаще шуршать шелками и громче всех смеялась остротам — удачным и неудачным.

Потом, воспользовавшись паузой, Эля без предупреждения запела про листья, которые осыпаются в саду, о том, что она по привычке забредет к кому-то и будет невпопад улыбаться и пригласит его в листопад… Голос у нее был. Но пела она, заводя глаза к потолку и поджимая пухлые губы. Песня была сложена из двух куплетов, без припева, и, допев до конца, Эля перевела взгляд с потолка на пол.

Ей похлопали, но спеть что-нибудь еще никто не попросил, хоть песня и в самом деле оказалась хорошей.

— Молодец, — деловито похвалила ее Вера.

— Я уже ходила здесь во Дворец культуры, — скромно сказала Эля. — Пела им. Не эту, другую. С будущей недели начну посещать репетиции, к концерту на Восьмое марта.

Когда все разошлись, я собрался почитать что-нибудь на сон грядущий, но ничего подходящего под рукой не оказалось. Была, правда, книга о Балхаше — довольно толстая. И я знал, что так или иначе мне придется ее прочесть. Но сейчас браться за нее не хотелось — после того, как, в самом начале, в авторском предисловии, я наткнулся на одну фразу: что так легко и просто город на берегу озера и комбинат могли появиться лишь в воображении поэта или писателя… Однако после упрека в легкомыслии, адресованного литературе, сам автор, изображающий из себя серьезного историка, только тем и занимался, что описывал на страницах своей книги суконным языком парадные и победные итоги, обильно уснащая их цифрами и фамилиями.

Уж лучше было обратиться к запискам Элиного мужа.

Нет, действительно — не дневник. Недатированные записи, от случая к случаю, как говорила сама Эля. Слог его отличался цветистостью. Митя писал о себе и много — об Эле. Он вспоминал, как они встретились — впервые — на танцплощадке в пыльном парке маленького городка на юге, куда он приехал новоиспеченным лейтенантом. И сразу обратил внимание на девушку, глаза у которой были похожи на бездонные озера, укрытые ресницами, словно камышами, а кожа на лице — белая-белая, ничего не могло поделать с ее кожей среднеазиатское солнце.

Он пригласил ее на танго — тогда еще не было твистов или шейков, — и они уже не расставались до последнего танца. Он домой ее провожал, и полная луна светила им с высоты, — луна была одинока в черном, безоблачном небе, а он не был одинок — с ним рядом шла Эля, и он держал ее за руку.

Я читал дальше.

Неискушенный человек хотел выразиться покрасивее, но писал-то он о себе, о своих непридуманных переживаниях. А переживаний на его долю выпало немало. Правда, он никого не обвинял, когда его уволили из армии. Проклятая водка…

Но зачем ругать водку? Надо ругать самого себя — за то, что не умеешь обращаться с ней и она приобретает над тобой полную власть.

Эля была ему поддержкой в самые тяжкие минуты. Эля — жена, мать его детей. Красавица Эля, которая, несмотря на свою красоту, хранила ему верность. Эля поехала с ним в тот город, где он устроился механиком на шахту. И сколько раз он давал ей твердое и самое последнее слово — не пить — и готов был от всего сердца сдержать обещание и даже обходил стороной одну забегаловку по дороге домой, обходил и вторую, но возле третьей неизменно встречал кого-нибудь из постоянных своих собутыльников…

Сколько слез пролила Эля из своих прекрасных глаз, и он готов был наложить на себя руки, когда в ее чудных, черных как смоль волосах блеснула предательская серебристая нить… А ведь для нее одной он мог бы сорвать все цветы в весенней карагандинской степи и засыпать Элю цветами… И достать луну с неба, и звезды — вместо пуговиц ей на платье, к умереть, если бы она сказала: «Умри».

Скептик в каждом из нас не дремлет, и я подумал, что Митя в минуты похмельного раскаяния писал все это не без тайного умысла, не без расчета на женское сердце, которое — как же не смягчится при подобных излияниях? Пьет — да… Но ведь любит. И не потому ли Эля, далее решив все порвать, увезла тетрадки с собой? Какая женщина откажется лишний раз прочесть, что для нее готовы сорвать все цветы в степи, и звезды приспособить на платье, и умереть, если только она скажет: «Умри».

Митины записки обрывались вопросом, оставленным без всякого ответа; «Страшно подумать… Что если вдруг Эля не сможет больше с таким, как я? Что тогда?..» Во второй тетрадке еще оставалось несколько чистых листов в косую линейку. Продолжения не последовало. Или ничего нового у них не случилось. Или случилось такое, о чем Митя не решался написать даже для себя и для Эли.

Я стоял и курил возле открытой форточки.

Снегопад прекратился еще вечером. В мое окно ярко светила луна, которую Митя не раз на протяжении записок бил готов достать для Эли.

— Прочли? — робко спросила она на следующий день, когда я вернул ей тетрадки.

— Прочел…