Неподвижная земля

Остапенко рассказывал мне о Николае Ивановиче Наковнике, с чьим именем безраздельно связан Саяк, о том, с какими трудностями их маленький отряд тогда, ранним летом 1930 года, сюда добирался. И не добрался бы, если бы не старик казах по имени Сейкумбай, сам родом саякский, он постоянно зимовал здесь, а летом откочевывал: под Балхашом не было корма для скота. Сейкумбай согласился быть у них проводником. Говорят, внуки его живут в Балхаше и в Караганде. И еще Остапенко показывал мне издали древние выработки: наши отдаленные предки уже добывали руду и знали, как взять из нее металл.

Мы ехали прямо на закат.

Широкая багровая полоса над Саяком была похожа на отсвет пламени в конверторах, в которых на Балхаше плавят медь.

1966

ЛУНУ С НЕБА

Под вечер повалил густой снег — и на всю ночь. Он не переставал и утром. Ветер с озера безуспешно пытался разметать сплошной белый заслон за моим окном на четвертом этаже у парка, наискосок от гостиницы, и прочесывал длинную прямую улицу, которая вела вдоль решетчатой ограды.

Когда, одевшись, я спустился вниз, Эля в пустом и сумрачном вестибюле стряхивала снег с пальто.

Она появилась в гостинице дней пять назад. Приехала устраиваться в Балхаше на работу. Эля, а полностью — Эвелина, у нее мать полька. Все это становилось известно с первого знакомства — нечто вроде устной анкеты, заполненной не по необходимости, а вполне добровольно и даже с готовностью.

— Ой, что делается! Пока я шла сейчас от автобазы, я чуть не заблудилась, — сказала она, увидев меня. — Ну и вьюга! А мне предлагают место диспетчера у них. Но я пока не знаю. Надо еще с Верой посоветоваться.

Вера — редактор областного телевидения. Вера Журавлева довольно долго была здесь в командировке, готовила часовую передачу о медеплавильщиках. Вера сразу начала принимать участие в судьбе Эли. Может быть, потому, что у нее у самой не очень складно устроилась семейная жизнь. И вот Эля только что уехала тайком из маленького города под Карагандой, бежала, можно сказать, оставив на время, пока не устроится, двоих детей у матери. Ее Митя при всех клятвенных обещаниях заглядывал уже не в рюмку, а в бутылку, и, по-видимому, это его имел в виду Бабель, когда писал, что есть люди, не умеющие пить водку и все же пьющие ее. Эля собиралась все начать заново, хоть и прожила с мужем больше десяти лет.

— А вы… уходите? — продолжала она, не скрывая разочарования.

— Да. Ухожу.

— Я хотела… хотела попросить вас кое-что прочитать… И посоветовать мне…

Из ее словоохотливых объяснений я знал, что прежде Эля пела в гарнизонной самодеятельности, когда Митя служил в офицерах, а потом и в Доме культуры горняков пользовалась неизменным шумным успехом, без нее ни один концерт не обходился.

Но неужели она к тому же пишет стихи?

— Меня ждут. В управлении комбинатом, — сказал я обреченно, понимая, что деваться некуда, что ведь рано или поздно, но я же должен буду вернуться в гостиницу. А что сочиняет жеманная молодая женщина, глаза у которой цвета переспелой вишни, а щеки похожи на хорошо пропеченные сдобные булки, — это всегда можно предвидеть, не прочитав ни строчки. (Из подобной поэзии мне издавна запомнилось: «Хочу забросить писанину… Я думаю — с ума сойду! Ложусь я на бок иль на спину, я рифмы звонкие ловлю».)

— Раз уходите, тогда до вечера, — вздохнула Эля. — Или вы раньше вернетесь?

— Не знаю. Как получится, — ответил я.

Остановка была через два квартала, на углу, возле продовольственного магазина, где я укрылся от снегопада. Ждать пришлось долго. Я чуть не прозевал автобус, когда наконец он вынырнул из белой мути с мохнатыми, залепленными стеклами и включенными фарами.

Потом я надолго забыл о грозящей мне стихотворческой опасности.

Встреча — и уже не первая — у меня была назначена с Иваном Тимофеевичем Волковым. Он застал те далекие времена, когда никакого города не существовало в природе, а место очень длинно называлось: промплощадка Прибалхашстроя, бухта Бертыс на озере Балхаш. Но обо всем этом я более подробно рассказал в «Повести медного века».

Сама по себе длительность его пребывания здесь еще ни о чем не говорила. Я знал тут людей — они тоже прожили в Балхаше уйму лет, а запомнить мало что запомнили. Как-то в ресторане аэропорта я попал за один столик с человеком, он завербовался в 1939 году и с тех пор никуда ни разу отсюда не выезжал. Мне трудно было представить, как это человек просидел на одном месте почти столько же, сколько Илья Муромец. Но я ничего от него не услышал, кроме того, что тогда у них повсюду стояли землянки, бараки, а теперь кругом дома, и сам он был в то время молодым-неженатым, а теперь седина полезла в бороду.

Волков обладал не только отличной памятью, но и завидным даром рассказчика. Его слушатель невольно становился очевидцем давних событий, которые постепенно и незаметно — в сумятице повседневных дел — стали историей.