Неподвижная земля

«До Красноводска дошли трое, — писал Паустовский. — Они упали на улице, но успели рассказать попавшимся навстречу красноармейцам о том, что случилось в пустыне. Через полчаса из Красноводска выслали верблюдов и помчались всадники отыскивать по живым вехам брошенных людей».

Спасти удалось, если быть точным, сто двенадцать человек. Это я выяснил из другого источника и ради этого, собственно, и завел разговор о захвате Форта в конце апреля 1919 года, о «шествии мертвых» к Кара-Бугазу и Красноводску — год спустя, в безлюдных совершенно местах, потому что прибрежные адаевцы в то время уже откочевали на летние пастбища.

В Бекдаше заведующий парткабинетом Танкабай Чампиков среди других материалов дал мне прочесть письмо — письмо из Махачкалы. Писал Иван Романович Калиновский — о том, что он в числе других ранней весной 1920 года шел на Красноводск, потеряв уже надежду дойти когда-нибудь до обжитых мест.

Я тогда — два с половиной года назад — запомнил фамилию и неожиданно столкнулся с ней в очерке А. Шамаро. Там была названа фамилия радиста, служившего в Форте: Калиновский. Правда, не указывались имя и отчество. Но трудно предположить, что в одно и то же время, в одних и тех же местах, с одними и теми же по существу событиями были связаны два разных человека, носивших одну и ту же фамилию.

Могло случиться, что в остросюжетных положениях, которые создавала гражданская война, Калиновский после успешного захвата «Лейлы» снова попал в руки деникинцев. Почему они его не расстреляли? Но не расстреляли же они штурмана Бархударова, вина которого была не менее тяжкой. Может быть, не хватило времени. А может быть, высадка на восточном каспийском побережье в системе наказаний почти приравнивалась к смертной казни.

Но… Я должен остановиться. Заманчиво, но нельзя слишком далеко вдаваться в область догадок. Я надеялся, что и это в конце концов выяснится. Ведь прошлое, которое кажется нам далеким, бывает и совсем рядом…

Совсем рядом…

Незримая, но и нерасторжимая цепь событий, человеческих взаимоотношений, поступков.

В самую первую мою поездку мы из Бекдаша отправились в Старый Кара-Бугаз. В начале повести я уже писал, что утро выдалось солнечное и тихое, но море не выглядело спокойным. Море, взлохмаченное недавним ветром, накатывало на берег, а вдали оно все было покрыто белыми буграми.

В провожатые мне дали Павла Лаврентьевича Соболева — из кара-бугазских старожилов. Он приехал сюда по вербовке в 32-м, еще холостым парнем. Пять или шесть лет спустя его послали в длительную командировку в Бекдаш, когда там было всего два барака. Из Бекдаша он ушел на войну — и на фронте, вспоминая о доме, представлял себе не живописные донские плавни, где прошло детство, а угрюмые, но свои, берега Каспия. Сюда он и вернулся после войны.

На всем протяжении берег — а дорога вела вдоль самой кромки воды — был выложен морской травой. Большей частью она была посохшая, темно-бурая, а та, что понабросана ночным штормом, ярко зеленела на солнце.

По дороге к нам подсел попутчик. Когда мы только перевалили гору Ала-Тепе и ехали по серому сыпучему песку, в стороне от дороги показались две юрты. Пестрая собака облаяла машину скорей по обязанности, чем от злости.

От этих юрт, махая обеими руками, к дороге бежал старик.

Жеткинчек притормозил.

— Нуреке это, — сказал он. — У нас на комбинате был, долго на сульфате работал. А с прошлого года вышел на пенсию и живет теперь, как нравится.

— Я его знаю, — отозвался Соболев. — Он в Сартасе работал, на северных промыслах… Тогда, в начале тридцатых, и потом всю дорогу…

Нуралы-ага попросил подбросить его до пролива. Там стоит его юрта, а сюда он приходил — искал потерявшегося верблюда. Да, нашел… Мальчик его пригонит.

На берегу во многих местах попадались выброшенные морем мертвые тюлени, двухпудовые осетры. Нуреке рассказал, он тут однажды нашел застывшую уже лису. Наверное, поленилась бегать, затаиваться, подкрадываться. Зачем, если рядом готовая добыча? Поужинала дохлой рыбой и отравилась.

Я спросил у Нуреке, не знал ли он в старые годы Кульдура — сына Алибая. Нуреке ответил, что несколько раз видел, тот приезжал к отцу и брату Шохаю. Шохай был человек оседлый. Он считался лучшим в Сартасе плотником.

Нуреке сошел, немного не доезжая пролива — в Ак-Тюбе, а мы переправились на другой берег (течение гнало скрипучий паром), пили чай в доме Алдана Джилкибекова, отца Жеткинчека, который никуда не захотел отсюда уезжать, живет тут постоянно — ведает паромной переправой.

После чая мы с Соболевым бродили по Старому Кара-Бугазу.

Если бы кто-нибудь задался целью — показать, как может пустыня без всяких войн и нашествий всего за четверть века уничтожить целый город, то трудно было бы найти для этого более подходящее место, чем Старый Кара-Бугаз.