Непокоренные: Избранные произведения

— Украинка… С Днепра… Да что вы, что с вами?

— Где ж она теперь?

Галя посмотрела на него, отвернулась, сказала тихо:

— Не знаю. Нас разлучили в Ландсберге.

— Это где же?

— В Германии…

Вася сорвал с себя одеяло.

— Идем! — закричал он. — Идем, Галя! Скорей!

— Куда вы? — бросилась к нему Галя. — Лежите, лежите!..

— Послушай, Галя! Надо Дорошенко сказать. К Дорошенко идем. — Он заметался на койке.

— Лежите, лежите!

— Дорошенко надо сказать! — закричал сердито Вася. — Где Дорошенко?

…А Дорошенко уже подходит к германской границе…

Прямо на зрителя бегут бойцы.

Штыки наперевес. Лесная просека. Снег.

Протягивает вперед руку передний (мы узнаем в нем сержанта Ивана Слюсарева), кричит:

— Ребята! Гляди, ребята!..

Полосатый столб со свастикой. Граница. Германия. Подбегает к столбу Иван Слюсарев. Счастливые слезы бегут по его лицу.

— Дошел-таки! — говорит он и с размаху сбивает прикладом свастику.

Подъехал «виллис». Из него выпрыгнул майор Дорошенко. Огляделся. Увидел лес, пограничные казармы, столб — черный с желтыми полосами — и вдруг… расхохотался.

А Слюсарев внимательно пригляделся к Дорошенко.

Подошел ближе. Негромко сказал, прикладывая к шапке руку:

— Имею честь поздравить вас, товарищ майор! Германия! — И улыбнулся.

— Спасибо, товарищ! — сердечно ответил Дорошенко, и они попали через границу — офицер и солдат.

Все было торжественно и буднично в этот зимний утренний час.

Лежала перед воинами Германия… в снегу… в лесу…

— Вот она! — сказал Слюсарев. — Берлога!.. — и, покрутив головой, засмеялся. — Дошли-таки!

— Нет еще! — тихо ответил Дорошенко. — Берлин. Моабитштрассе, сто семнадцать.

…Германия.

Лихая батальонная кухня вскачь несется через границу… выносится на перекресток в Шверине и останавливается. Ездовой удивленно и радостно озирается на островерхие, черепичные крыши.

— Ишь ты! Германия! — произносит он. — Это какой же ихней губернии город будет?

— Берлинской! — отвечает регулировщица.

Все засмеялись вокруг.

Вся улица запружена грузовиками, фургонами, российскими конными обозами, двуколками, автолавками Военторга… Мы вошли в Германию прочно и основательно.

— Ага! Берлинской! — удовлетворенно сказал ездовой, хлестнул мерина, и кухня вскачь понеслась по берлинской дороге…

Мимо столба, на котором надпись: «На Берлин»… мимо домов, охваченных пламенем.

— Горит Германия?..

…Горит Германия.

Пылающие дома кажутся прозрачными.

Нутро выворочено и охвачено огнем.

Горят пузатые комоды, прусские шифоньеры, двуспальные кровати, сейфы, магазины…

Над куполом большого здания — вероятно, гостиницы — ежится в огне большой круглый земной шар. На нем орел. Он когтит землю. Но уже пылают его крылья… скрючиваются в огне когти… С шумом падает вниз, на мостовую, круглый шар и рассыпается головешками.

Из пылающего дома выбрасывается полубезумная старуха немка. Она прижимает к груди клетку с попугаем. Красноносый попугай испуганно орет: «Хайль Гитлер!»

Горит Германия…

Идут по улице Дорошенко и Автономов.

— Надо тушить пожары! — озабоченно говорит корреспондент.

— Тушить? — усмехается Дорошенко. — А Сталинград? А Воронеж? А моя хата? Нет, душу мою не потушить!..

— А пожары надо тушить!.. — твердо повторяет корреспондент.

…К Ивану Слюсареву и его товарищам подбегает пожилой немец крестьянин. Он бессвязно кричит что-то, непонятно, что.

Подбегают еще немцы, и один из них торопливо, но по-русски объясняет:

— Мы просим убить Ганса Мюллера… Мы просим убивать его, дать нам одолжение.

— Убить? — удивляется Слюсарев и вдруг, рассердившись, свирепеет: — А ты как же, фриц, мыслишь — мы сюда убийцами пришли?

Собирается толпа вокруг.

— Убейте его! — кричат по-немецки седые, растрепанные женщины и заламывают руки…

— Он бегает по улице, — объясняет немец по-русски, — и поджигает наши дома.

— Зачем? — хмурится Слюсарев.

— О, зачем? — всхлипывают женщины.

— Жечь не надо! — жестко говорит Слюсарев. — Довольно. Пожгли вы. Всю Европу пожгли. Будет! Где он?

— Вот он, вот он! — кричат на всех языках немцы.

Неподалеку мрачно стоит грязный, седой, всклокоченный немец в рваной соломенной шляпе. Смотрит исподлобья.

Увидя обращенные к нему взоры русских солдат, вытягивается, как только немцы умеют вытягиваться, мгновенно деревенея и превращаясь в автомат.

Потом он зачем-то начинает раздеваться. При этом он бормочет что-то бессвязное. Ничего нельзя разобрать.

— Он что же, сумасшедший? — догадывается Слюсарев.

— Да, да! — кричит немец. — Но он опасный сумасшедший. Он сожжет весь город, а нам отвечать за него. Убейте его, пожалуйста, битте!..

Слюсарев посмотрел на них на всех и вдруг захохотал.

— Ага! Теперь вы просите уничтожить ваших сумасшедших? А что ж вы сами-то раньше не связали да не убили вашего главного сумасшедшего — Гитлера, а? А выпустили его мир жечь… А теперь… Эх, вы!.. — И он брезгливо трогает плечо маньяка. — Ну ты, пойдем, что ли!..

…Рассеивается дым…

Через главную площадь Шверина медленно и молча идет колонна.

Это — советские дети, освобожденные из лагерей смерти, из рабства, из «экспериментальных» клиник…