Непонятные

Ишан огрел коня нагайкой, оставив Бердаха в туче пыли. Поэт продолжал свой путь в одиночестве. Он останавливался на ночлег и отдых в полуразрушенных аулах. Чем ближе Бердах подъезжал к родным местам Алакоза, тем большее запустение и разруху он видел… Крепость Казахдарья была снесена и залита водой — на ее месте, куда ни глянь, вода, вода, вода… Летали, кричали чайки над трупами людей, останками лошадей…

— Эх, глупые, глупые людишки! Непонятливые, слепые! Разве можно уничтожить, вырвать у народа его мечту, его стремление к свободе и счастью? Разве можно водою затопить их? — произнес вслух Бердах.

* * *

Наступил год 1873-й…

Этот год не был похож ни на один из предыдущих. Начинался он в тишине и мире: так море утихает вдруг, успокаивается после долгого-долгого шторма… И весна была спокойной и ровной… И лето — лето тоже началось в обыденных, мирных заботах о хлебе насущном.

В один из таких вот обычных летних дней в каракалпакской степи показалась вереница людей. Это было русское войско. Возглавлял его генерал Константин Петрович Кауфман…

Весть о том, что появились те, кого из века в век, из десятилетия в десятилетие, из года в год ждали, стала разноситься среди каракалпаков как ветер.

— Спасение! Избавление! Радость, радость! Русские идут! Русские пришли!

Народ ликовал — сбылось, сбылось наконец! Каракалпаки встречали русских хлебом-солью. Бии вели себя словно воробьи, раньше других учуявшие, что зерно созрело. Они и нахохлились, и насторожились, и спасовали, вынужденные присоединиться к народу… Бии выходили с распростертыми объятиями навстречу русским, изъявляя тоже готовность помочь, пособить, вместе отправиться в Хиву. Их волновало одно: сохранятся за ними их привилегии или не сохранятся… Сумеют ли они еще удобнее и прочнее усесться на шею простого люда или, избави бог, вытеснят, погонят их с мускулистых этих, крепких шей…

Одно было ясно почти для всех каракалпаков: русские станут для них той высокой, несокрушимой скалой, которая их укроет и от бурь, и от холодных ветров, надежно их защитит в непогоду…

В аулах, расположенных между Жанадарьей и Аму-дарьей, в небо, как весенние птицы, взлетали-летели шапки, много-много шапок, и оживленные возгласы, дружные возгласы радости… Каракалпаки снова и снова вспоминали своих мудрых сынов — Маман-бия и Айдо-са, снова и снова возвращались в мыслях к Ерназару Алакозу… Снова и снова заговаривали о Тенеле и Кал-либеке, жадно высматривая их среди русских нукеров… Нашлись такие, кто клялся-божился, что уже видел их — конечно же, видел! — среди русских палванов… Другие этот слух опровергали — как же, жди их через двадцать лет, небось давно пропали, сгинули!.. Слухи, один невероятнее другого, разносились из одного аула в другой, кочевали по домам, витали в воздухе.

А Тенел и Каллибек… Их не было среди солдат Кауфмана; однако они и не пропали, и не погибли…

Вот что произошло с ними.

2

Тенела на произвол судьбы бросил в горах преемник Михайлова. Как ни упрашивали солдаты сотника — он так и не позволил Тенелу остаться в сотне.

От верной гибели Тенела спасла извечная жажда жизни. Она помогла ему одолеть и снега, и горы, и голод, и невероятную, нечеловеческую, усталость… Он шел, ориентируясь по солнцу, шел туда, где, по его предположениям, находился Оренбург.

Русская земля была безгранична — ни конца ей, казалось, нет, ни края… «Почему такая огромная, обширная страна не может одолеть Турцию, — с горечью вздыхал Тенел. — И все-таки правы, правы были наши предки! Под крылом России каракалпаки найдут и защиту, и благоденствие! Сейчас не победят, так потом все равно русские одолеют турок! Обязательно!»

Когда ему показалось: больше он не выдержит, свалится, затеряется в чужой стороне, погибнет в снегах, далеко-далеко от родных жарких степей, он вдруг набрел на селение. Он еле-еле дополз до избы на окраине и постучал в окошко.

Дверь отворила молодая изможденная женщина. Тенел пытался что-то объяснить ей, растолковать, поблагодарить заранее, но упал без чувств. Очнулся он в доме. Он обнаружил, что его прислонили спиной к теплой печке. Как сквозь туман увидел он молодую женщину, она наливала из горшка в миску похлебку, резала хлеб толстыми ломтями. Потом она чуть не волоком довела Тенела до стола, усадила.

Тенел забыл, когда он ел в последний раз. Он чувствовал себя так, будто перед ним положили золотой ключ, отмыкающий все земные богатства и сокровища, а не миску поставили с немудреной крестьянской похлебкой. Он ел с жадностью, давясь, захлебываясь, словно у него сейчас отнимут, вырвут самое необходимое, самое дорогое…

Его одолевал сон, он клевал носом. Хозяйка молча указала ему на медвежью шкуру, расстеленную возле двери, недалеко от печки.

— Как тебя зовут? — сквозь сон пробормотал Тенел. — У кого раз отведал хлеб-соль, тому сорок раз поклонись… — Язык у него заплетался.

— Лукерья! — издалека-издалека донеслось до него.

— Тысячу раз спасибо тебе, Лукерья! — пошевелил губами Тенел. Он тут же как сквозь землю провалился в сон.