Непонятный роман

– Да я понял. МКАД почти пустой, надо же.

– Как в локдаун.

– Да, но сейчас-то не локдаун.

– Ночь потому что и туман.

– Все, меня рубит уже, не могу.

– Меня тоже уже подрубает. Но я вызвал такси.

– И что, оно приедет?

– Едет уже.

– Интересно, откуда здесь такси. Других машин нет.

– Но Василия же мы встретили.

– Главное, чтобы такси не было такое же, как Василий.

– Я странное такси сразу распознаю.

– И что будешь делать?

– Отменю заказ.

– Приехать бы уже хоть куда-нибудь, поспать пару часиков.

– Сейчас приедем ко мне и поспим. Вот оно!

– Нифига себе, правда. Такси из тумана.

– Здравствуйте! Мы поспим по дороге, а вы нас разбудите, как приедем, хорошо?

– Как вам будет удобно.

9:11 «Пепси Черри»

– Прости, что заставил тебя бухать. Мне правда неловко после твоих историй про депрессии.

– Не, сейчас нормально.

– Поэтому давай сейчас ляжем поспим, а потом продолжим по трезвяку.

– Нормально, я говорю.

– Пацаны, примите у нашего гостя коньяк.

– Что значит «примите»? А, тебе, наверное, кажется изысканным процитировать «Собачье сердце».

– Я, честно говоря, даже не знал, что цитирую «Собачье сердце». И я не претендую на такое знание литературы, как у тебя.

– Вот и на коньяк мой не претендуй.

– Я, собственно, и не претендую. Хорошо. Пацаны, сделайте мне кофе. А нашему гостю что-нибудь на запивку принесите.

– «Пепси Черри», если можно, пожалуйста.

– Пацаны, сбегайте ему за «Пепси Черри», пожалуйста.

– Спасибо, пацаны.

– Давай наконец поговорим серьезно.

– Так я только за.

– Сейчас те, кого условно можно отнести к нашему поколению, тридцатилетние, родившиеся в конце восьмидесятых – начале девяностых, постоянно говорят о некой травме, причем связывают ее с детством. Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, что травма есть у каждого, что любая травма идет из детства и необязательно пытаться придать ей какие-то поколенческие черты. В общем, никого не хочу обидеть, но эти постоянные разговоры о травме кажутся мне тривиальными. Это как если бы я сейчас пожаловался, что ты меня заставляешь пить, и мне потом будет плохо. Не хочешь, не пей. Есть просто неизбежные вещи.

– Подожди. То есть, «не хочешь, чтобы у тебя была травма – не говори о травме»?!

– Не совсем. Мне всего лишь не нравится тривиальность. Травма преподносится как некое открытие нашего поколения. У Чехова был персонаж, который говорил только то, что и так всем известно. Травма была и будет у всех и всегда. Сегодня стало принято вдохновенно и искренне говорить – это парадокс – очень стертые, общие слова, в которых нет никакой собственной, новой мысли. И мне неинтересно.

– А ты, соответственно, претендуешь на оригинальность?

– Я пока претендую только на этот коньяк. И на «Пепси Черри».

– Попытка отшутиться не засчитывается. Все тривиальны, а ты оригинален?

– Я просто молчу, когда не могу сказать ничего, что не сказали бы уже другие.

– Но ты же бесконечно можешь говорить.

– Да. И моя болтовня не претендует ни на какую новизну. Это просто выражение радости от жизни, почти физиологическое, как совместная прогулка, еда, обнимашки.

– Обнимашки. Тогда какая травма у тебя?

– У меня нет травмы.

– Подожди. «Травма есть у каждого человека» – это твои слова.

– У меня травма просто выключена. Как и политика, кстати.

– О политике чуть позже. Значит, если у всех травма вклю́чена…

– Включена́.

– …Включена́, а у тебя вы́ключена – то ты претендуешь на то, чтобы быть единственным оригинальным представителем поколения сплошь тривиальных тридцатилетних, которые стертыми и общими словами ноют о травме?

– «Ноют» – я так не говорил. Это твои слова.

– Высказываются. О травме.

– Вот я за то, чтобы каждый высказывался о чем хочет и как хочет и чтобы никто никого ни за что не упрекал и тем более не призывал наказывать.

– Я не верю, что ты действительно такой единорог. А слиться с темы через такую, прости, тривиальность, у тебя не получится.

– Браток, это называется свобода слова и совести. Не все могут знать.

– Мне кажется, если тебя, извини, стошнит, то не коньяком, а радугой.

– Ну хорошо, не свобода слова, а «свобода слов»! Есть слова интересные, а есть нет. И я люблю слушать и читать слова интересные, а…

– …А говорить и писать интересные слова можешь только ты один.

– Смотри. В «Анне Карениной»…

– Не получится слиться.

– Я подхожу к этому! Одно из моих любимых мест – итальянские главы, когда Анна с Вронским в Италии познакомились с русским художником Михайловым. Через него Толстой формулирует свое отношение к искусству. Ненастоящий художник Вронский считает хорошей ту картину, что как можно больше походит на другие, уже известные хорошие картины. И так же считают примерно все вокруг, даже Анна. А настоящий художник Михайлов просто не понимает, какое значение имеет похожесть или непохожесть картины на что-то, если она вдохновлена непосредственно тем, что есть в душе, и фигуры в ней живые и невыразимо сложные. Сейчас ты меня подколешь, что я сравниваю себя с Толстым.