Непонятый «Евгений Онегин»

А что Пушкин? Выделю неделовую деталь. Когда поэт называет каторжников друзьями, братьями, товарищами, он делает это в письме к близкому другу, Вяземскому; все естественно, доверительно. Но та же фраза — в тексте для царя! «Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей» (VII, 80). Текст перевернут. Теперь эта фраза о тех, кто здесь. Но ведь это значимо! Участников движения правительство распределило по разрядам и соответственно наказало. Проблема исчерпана? Ничуть, считает поэт, ибо дело в идеях. У пострадавших есть родные и близкие (т. е. уцелевшие единомышленники). Какая дерзость: только как надежда (без гарантии, что будет реализована) высказывается предположение, что будет прощена жестокость приговора! Поэт уповает на благоразумие уцелевших, но и умению рассуждать надобно учить, а это как раз сфера воспитания и образования. Установка царя примитивная: служить и не рассуждать. Так что записка поэта удостоилась фраз казенного одобрения, а по сути ему «вымыли голову» (Х, 172).

Преобразование романа о современности в исторический роман о современности, да еще с плохо скрываемым сочувствием оппозиционерам, оказалось задачей невероятной сложности. Она была успешно решена ценой колоссального напряжения.

Роман в стихах дописала жизнь. Разгром декабристов стал исторической вехой, сама жизнь поделилась на до и после 14 декабря. Поначалу роман в стихах создавался как психологическое произведение о странном герое с преждевременной старостью души. Соответственно выделенный Пушкиным как рубежный для героя 1819 год воспринимался просто как реальная и ничем особо не примечательная («теплая» личными воспоминаниями поэта) веха. Теперь выяснилось, что «Евгений Онегин» попал в хронологические рамки исторически важной эпохи, ознаменованной широким общественным движением как следствием патриотического единения нации в Отечественной войне 1812 года; тайные общества декабристов предстали лишь его вершиной; легальный околодекабристский слой был весьма широким.

Декабристская тема романа в стихах — реальность, и нет оснований ее игнорировать. Онегин дорисован «без них», но — с думами поэта о них. Если есть проблема, ее надо изучать! Если мы хотим понять Пушкина, без темы декабристов не обойтись. «Мысли о декабристах, то есть об их судьбе и об их конце, неотступно преследовали Пушкина. <…> Пушкину не надо было их вспоминать: он просто их не забывал, ни живых, ни мертвых»[182], — писала социологизмом не грешившая Анна Ахматова. «После казней и ссылок в 1826 году Пушкин остро пережил новую вспышку чувства солидарности с декабристами»[183], — выделяет Ю. М. Лотман.

Произошло необычное. Предполагаемая, привычная для Пушкина альтернативность (вариативность), так характерная для манеры поэта, для финала романа внезапно сузилась, предстала безальтернативной, именно декабристской: тут сама история не оставила места на выбор, и встречно сработала ориентация романа на «открытое» время.

Такое решение оказывалось слишком терпким в реальной общественной ситуации, а поэт не может от него отказаться: оценим мужество художника. Но Пушкину приходится разграничить общий содержательный пафос романа, его стратегическую установку — и конкретные пути, формы реализации замысла, тактический выбор. Первое выбрано твердо, неуклонно. Второе вынуждено считаться с обстоятельствами, характер которых поэту еще предстояло уяснить. В итоге (при сохранении единства содержательной установки!) можно говорить, как минимум, о четырех вариантах окончания романа.

План-максимум

До поры до времени неясность «дали свободного романа» не томила Пушкина. Поэт сразу же приступал к созданию очередной главы, даже без беловой обработки черновика предыдущей. С февраля 1825 года роман подвигался уже двумя поступательными потоками: поэт (имея солидный творческий задел) приступил к печатанию романа отдельными главами. Оставаясь актом творческого сознания поэта, «Онегин» постепенно становился достоянием читательской публики, актом общественного сознания.

Настало и такое время, когда дорисовка судеб героев оказалась невозможной без ориентации на общий финал романа. Когда же в воображении поэта, хотя бы и смутно, замаячил тот самый «берег», с которым, в конце концов, Пушкин поздравит и себя, и читателя?