Непонятый «Евгений Онегин»

Но действие романа развертывается и обретает драматизм. В главе третьей искренняя, непосредственная любовь Татьяны противопоставляется расчетливой любви-флирту светских кокеток; автор заступается за свою героиню. Максимально слитое с сюжетным повествованием, это рассуждение примечательно тем, что анонимно-обобщенным ревнительницам «науки страсти нежной» (реальность которых тем не менее подчеркивает автор: «Других причудниц я видал…») противопоставляется индивидуально-личностный живой пример. И пример этот готовит существенное изменение авторского тона. Авторские рассуждения о любви выходят на свой второй этап.

В этом отношении чрезвычайно показательна трансформация вступления к четвертой главе. В печатном тексте романа глава начинается седьмой строфой; первые шесть лишь обозначены цифрами. Пропуск целого ряда строф романа вызван разными причинами; данный случай уникален. У нас уже упоминалось, что начальные строфы четвертой главы Пушкин напечатал, причем именно как отрывок из «Евгения Онегина». Почему же отрывок из романа не вошел в текст романа?

Можно высказать гипотезу, что отрывок нарушал наметившуюся сквозную композиционную линию авторских рассуждений. Начальные строфы, в публикации названные «Женщины», продолжали тему «науки страсти нежной». Признаваясь читателю: «В начале жизни мною правил / Прелестный, хитрый, слабый пол…» — поэт показывал, что пылкая и глубокая страсть чужда светскому обществу и разбивается о расчетливую игру и легкомыслие: «Как будто требовать возможно / От мотыльков иль от лилей / И чувств глубоких и страстей!» Как самостоятельное целое, отрывок имел право на существование, ставя тему, ее развивая и завершая. В тексте же романа он возвращал бы (пусть только как воспоминание) начальную тему полуотрицания, полуутверждения легкой, полной своеобразного очарования и все-таки не выдерживающей проверки на основательность и прочность игры в страсть. А между тем сама эта игра уже была скомпрометирована прежде всего разочарованием в ней Онегина (и вместе с героем — автора), а вслед за тем в третьей главе осуждена прямым авторским голосом. Вот почему, на мой взгляд, «отрывок» из «Евгения Онегина» остался только самостоятельным этюдом. Зато VII строфа, открывающая в печатном тексте четвертую главу, непосредственно продолжает обличительный мотив третьей главы. Происходит лишь смена ракурса: в третьей главе поэт заступался перед светскими красавицами за Татьяну, теперь он солидаризируется со взглядами разочарованного Онегина («Так точно думал мой Евгений»).

Седьмая строфа — драматичное по своему тону и глубочайшее по содержанию авторское рассуждение, развенчивающее представление о любви как «науке страсти нежной».

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей…

Если бы афоризм на этом завершался — чем это не формула светских франтов, прожигателей жизни, срывающих цветы удовольствия? Но мысль поэта продолжается — и приходит к своей противоположности: к утверждению ответственности человека за все, что он совершает в жизни. Легкое отношение к жизни оборачивается трагедией. Трагично прежде всего положение женщины, попавшей в сети легкомысленного повесы:

И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.

Но, казалось бы, какое дело эгоисту до чужих трагедий? Однако возмездие, хотя и не такое быстрое, ожидает и его.

Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,

(вот и прямо поименована «наука страсти нежной»)

Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

Так Пушкиным решительно осмеяны легковесные нравы светского общества, его бездуховность.

Однако пушкинский герой, Онегин, вкусивший в полную меру «страсти нежной», — не порождение «хваленых дедовских времян», он — современник поэта. Тем не менее дурной пример заразителен:

Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.

Но за полученные от жизни удовольствия назначена строгая плата. Кара Онегину — эмоциональная опустошенность, душевная усталость.

Третий этап развития сквозной темы возникает в восьмой главе. Здесь рассказу о поздней, причем истинной и страстной любви героя сопутствует горестное авторское рассуждение: «Любви все возрасты покорны…»

Кстати говоря, в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин» (либретто П. И. Чайковского и К. С. Шиловского) эта тема отдана мужу Татьяны, названному здесь Греминым, — и переделана до полной противоположности: