Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Этим утром Мистер Солнышко был в голосе, и я отчетливо различал все слова, когда он кричал, что послушает этот ебаный альбом, будет слушать его целый день, это же все были фигуры речи, шуточные преувеличения, пустые слова, которые ни один здоровый человек не принял бы всерьез.

Он до сих пор не понял, что дело было совсем в другом.

Я заваривал утренний кофе за кухонным столом, и мне казалось, что это монолог. Слов Томаса я не слышал. Как-то он сказал при мне, будто хочет, чтобы все, что он говорил, стоило того, чтобы напрягать слух, — должно быть, так дело и обстояло в амбаре. Ярость Томаса была не красного цвета. Она была синей, как ледник.

Я слышал только звуки боли, а потом — рвоты, икоты и рыгания, прерываемые воплями абсолютного отчаяния. Они начинались, стихали и снова начинались, словно в какой-то момент Деррик Ярдли не мог больше этого выносить, и Томас давал ему время на то, чтобы прийти в себя, прежде чем продолжить омерзительное пиршество.

Оно продлилось все утро.

Можно было бы назвать эти звуки пятном, которое портило в остальном прекрасное весеннее утро в непорочном раю. Но они лишь подчеркивали и делали более очевидным то, что здесь уже было.

Мне не нравилось это место.

После двадцати трех лет блужданий по миру, сведенных к ежедневной рутине, у меня выработалось чувство места. Не знаю как — она просто накопилась, эта чуткость к тому, что впитали в себя некоторые места, и к тому, что от них исходит. Клубы и концертные залы излучают энергию всех выступлений, которые в них проходили. Номера отелей в основном бездушны и безлики, но время от времени мне попадались отравленные, и я понимал, что в них случилось что-то плохое.

Но здесь дело было не столько в коттедже, сколько во всем остальном.

Я выходил наружу и, прежде чем вновь скрыться в доме в поисках иллюзорной безопасности, видел это во всем, что меня окружало. В холмах, словно пялившихся на меня с любопытством и презрением. В деревьях, по большей части росших кривыми, хоть они и были укрыты от вихрей, которые могли такое с ними сделать. В камнях, покрытых трещинами, как будто какая-то истинная, более жестокая их сущность пыталась выбраться наружу. В тенях, где словно бы таилось нечто, смотревшее пронзительным и пытливым взглядом. В ветре и его почти различимом шепоте — я боялся, что если задержусь здесь надолго, то начну его понимать. А когда днем пошел проливной дождь, я увидел это и в нем — хотя бы в том, как он заговорщически укрыл все остальное, заставив меня сомневаться, гадать, не шутит ли со мной мое воображение. Три месяца усталости, нервотрепки и дорожного мандража навалились на меня в одно мгновение.

— Что заставило тебя купить эту ферму? — спросил я у Томаса тем вечером, когда еще один ужасный день в жизни Деррика Ярдли подошел к концу и мы сидели у камина с бокалами вина.

— Ты что, ничего не смыслишь в недвижимости? — сказал он. — Место, место, место.

— Ты знаешь, о чем я.

Томас кивнул, снова меня изучая.

— Значит, ты уже понял. Мне было интересно, почувствуешь ли ты. Я не знаю, как оно влияет на большинство людей, потому что сюда почти никто не приезжал, и я хочу, чтобы так было и дальше.

— Кто-то ведь должен был тебя сюда привезти в первый раз. Как насчет него?

— Для нас обоих это была самая обычная сделка. Я почувствовал, что ферма мне подходит. Это было очень сильное ощущение, но я не смог бы объяснить почему. Я пытаюсь придержать свою заносчивость и не думать, будто то, что здесь обитает, пробудилось или переселилось сюда из-за меня, но это непросто. Раздутое эго рок-звезды, сам понимаешь. — Я уловил явный запашок сарказма. — Может, дело и в том и в другом. Мы подкармливаем друг друга.

Я представил, как он живет здесь один, занимаясь тем, чего вы ожидали бы от любого другого музыканта: перезаряжается, расслабляется после того, как провел несколько месяцев, удовлетворяя запросы других людей, пишет новые песни. И исследует окрестности; в музыке «Балрога» всегда был силен элемент преклонения перед природой.

Но я так же представлял себе, как он занимается тем, чего вы могли и не ожидать, особенно если считали имидж группы чистым позерством.

Я был знаком с ними уже так давно, что принимал как само собой разумеющееся то, что их костюмы, их музыка, их тексты — все в их творчестве — были не просто театром. Театральность играла большую роль, но все же в ней отражалось нечто реальное. Вурдалак был не просто псевдонимом Томаса Люндваля, персонажем, в которого он перевоплощался, одевшись в кожу и накрасив лицо. Он был частью его самого.

«Музыка „Балрога“ не изгоняет демонов, — сказал он однажды в закулисном интервью. — Она помогает с ними общаться».

И, конечно, это могло быть лишь частью мифа. Но я верил, что Томас говорит серьезно. Я только не знал, где именно для него пролегает грань.

И поэтому был вынужден спросить:

— Я ведь на самом деле повезу Ярдли обратно в Чикаго?

Томаса этот вопрос, похоже, не удивил.

— Зачем бы я оставил тебя здесь, если бы это было не так?