Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Никто из жителей не узнал в ней ведущую телешоу, хотя, даже если бы узнали, выдали бы они себя? Керри тоже никого не узнавала: ни лица, ни стопы никоим образом не напоминали давние, всеми поносимые инсмутские черты. Им вроде и нечего больше было скрывать, но за несколько поколений они, должно быть, так к этому привыкли, что иначе уже не умели.

Вот взять хотя бы магазинчик на Элиотт-стрит, которая считалась центром города. На витринном окне красовалась затейливая надпись под старину, выполненная трафаретным шрифтом: «ОБЩЕСТВО СОХРАНЕНИЯ И ВОССТАНОВЛЕНИЯ ИНСМУТА».

Здесь всегда было закрыто.

Однако заброшенным место не выглядело.

Когда бы Керри ни проходила мимо, она обязательно заглядывала в окно и видела, что с последней ее прогулки внутри точно кто-то побывал, но она снова с ним разминулась буквально на пять минут. Напрягая зрение, она пыталась рассмотреть фотографии на стенах, ферротипы и сепии в рамках — снимки минувших дней, в которых явно чувствовалась ностальгия по ушедшим временам.

Или так местные представляли себе возвращение домой.

В Новой Англии был январь, и большую часть времени на улице стоял такой холод, что на ум приходил только эпитет «пронизывающий», но Керри не пропустила ни одного дня: она преодолевала семь пролетов лестницы, чтобы нести дежурство, пока не околеет. Они жили в старом викторианском особняке на Лафайет-стрит. Четыре этажа, увенчанные остроконечной двускатной крышей, гордо возвышались над округой, хотя не сегодня завтра здание грозило превратиться в труху. Единственное, что ее здесь интересовало, — крыша со вдовьей дорожкой[19] и железными перильцами, откуда открывался панорамный вид на обветшалую пристань, волнорез и — дальше в море — выступающий горб скалы, прозванной Рифом Дьявола.

Вдовью дорожку выстроили, как это было принято в расцвет эпохи парусного флота: вокруг главного дымохода дома. Посильнее разжечь огонь внизу — и, даже если с неба сыплется снег, в следующие пару часов раскаленные кирпичи не дадут замерзнуть, пока Керри то и дело будет подносить к глазам бинокль и вглядываться вдаль.

— Мне скучно! — говорила Табита почти каждый день. Вернее так: «ску-у-у-учно». — Здесь нечего делать!

— Я знаю, солнышко, — отвечала Керри. — Потерпи еще немного.

— Когда они придут? — снова спрашивала Табби.

— Скоро, — отвечала Керри. — Очень скоро.

По правде сказать, она не знала. Путь был неблизким. Рискнут ли они переправиться через шлюзы и дамбы Панамского канала? Или выберут более безопасный маршрут: обогнут аргентинский мыс Горн, поплывут из Тихого океана в Атлантический, с юга на север, а затем домой, наконец-то домой.

Керри знала только, что они в пути, и была в этом уверена гораздо больше, чем мог быть любой вменяемый человек. Едва мир затихал, как ее накрывала уверенность, не просто мысль… шепот, который никогда не исчезал, будто Барнабас Марш не растворился в небытии, а бо́льшая его часть влилась в коллективный разум оставшихся существ его вида. Чтобы упрекнуть ее? Наказать? Позлорадствовать? Тюрьма на острове пала несколько недель назад, и с тех пор не было места, где бы он ее не преследовал. Ни в Монтане, ни в Лос-Анджелесе, ни в Новом Орлеане, где они снимали новую серию «Говорящей с животными», прежде чем поставить шоу на паузу.

Во сне она плыла вместе с ними. И просыпалась с позывами к рвоте, ощущая во рту вкус ледяной крови. В спокойные моменты в желудке ощущались грязь и ил, а плечи и бока щекотали трепещущие в воде водоросли; осязание обманывало: щечка дочери на ощупь казалась липкой и холодной. Во тьме ночи она ныряла на невообразимую глубину, в пучину океанического желоба.

Куда еще было ехать, как не сюда, в Инсмут — место, которое время обходило стороной.

С каждым днем Керри оставалась на вдовьей дорожке все дольше и дольше, и вот уже пламя внизу прогорело до углей, а ей кажется, что она сама стала холоднокровной.

— Мне здесь не нравится, — говорила Табби. — Пока мы сюда не приехали, ты не кричала во сне.

Как на это ответить? Долго такое никому не выдержать.

— Почему я не могу остаться с папой? — спрашивала Табби. Вернее: «с па-а-а-пой».

Что ж, тогда оно стало бы абсолютным. Унижение, поражение. Признание: «Я больше так не могу, пусть это прекратится, пусть они прекратят это». Ей все еще было небезразлично, что отец Табби полюбил ее, как он думал, из-за ее близости к природе, из-за того, что она говорила с животными, а заполучив, попытался выкинуть их из ее жизни, поскольку, как оказалось, не умел делиться. Он не мог обладать ею безраздельно.

«Я отдала тебе все, что могла дать, — говорила она ему, словно он тоже мог ее слышать. — А то, что осталось, заберут они».

— Расскажи мне еще историю про них, — приставала Табби.

И она рассказывала новую главу саги, рождающейся прямо между ними, — о подводных королевствах, где люди жили вечно и катались на рыбах и гигантских морских коньках, об их защитниках высотой до небес, которые поднимались из клокочущих морских глубин и обращали врагов в бегство.