Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Но Таннеру было нужно не это. Ему нужна была кровь, а из этой раны она хлестала — он причинил себе столько вреда, сколько мог, чтобы оставаться при этом способным на какие-то действия. Повреждение нервов стало бы уже перебором.

Молния от спальника прогрызла в мясистой левой ладони Таннера длинную рваную дыру. После чего началась игра наперегонки со временем и вазоконстрикцией. Он заливал кровью все, что мог, пока мог. Он размахивал рукой, создавая дорожку брызг между люком и своей клеткой. Когда поток ослаб, он надавил на рану, расковырял ее и выжал еще немного крови.

Ожидая, что случится дальше, он перевязал рану кусками фланели, оторванной от подкладки спального мешка. Хотя бы это принесло ему удовлетворение. С самой первой ночи он гадал, кто использовал спальник до него. Сколько дней и ночей провел этот человек, прячась в его кокон от холода, молясь о том, чтобы снова увидеть мир, прежде чем умереть, взглянув лишь на самую худшую его сторону?

Таннер принял решение легко и спокойно: теперь, когда он знал, чем они здесь занимались, он отказывался служить их козырем, инструментом контроля над Дафной. Это было настоящим освобождением. Стоило ощутить себя расходным материалом, как все встало на свои места.

Его ладонь пульсировала, рану жгло. Он сидел на полу, выставив руку из клетки. Если бы он мог ускорить начало особенно вонючей гангрены, он бы и это попробовал. «Чуешь меня? Так приди и возьми».

Это могло сработать, а могло и не сработать.

Он мог сознательно истечь кровью или молча пожертвовать своей душой.

Он мог умереть сейчас или позже.

Имя возможностям было легион.

Как он ощутил приближение бога — может, настроился с ним на одну волну? Или просто теперь его ничто не отвлекало? Ни гранаты, ни травмы, ни команды убийц, ни превращенные в кашу тела. Оставались лишь он сам и их бог, и Таннер был абсолютно сосредоточен.

Он слышал, будто боги приходят во вспышках пламени и раскатах грома. Так что могла рассказать ему об этом боге его манера подкрадываться неслышно, прячась за стелящимися миазмами ужаса? Что это тварь, которая способна учуять разлагающееся ухо и которой нечего больше делать, кроме как выползать на разведку? Таннеру не нужно было прикасаться к ней, чтобы почувствовать ее. Ощущение, которое она распространяла вокруг себя, было таким же, какое исходило от Вала, только насыщеннее — ведь бог присутствовал здесь не духом, но во плоти — омерзительное и неестественное, как утоление жажды маслом.

Но при должной мотивации привыкнуть можно ко всему.

Тоннель за люком пульсировал медленными перистальтическими волнами. В нем стало темнее, как будто что-то невидимое сгустилось, скрадывая свет. На мгновение Таннеру показалось, что последняя частица Шона начала двигаться сама по себе. Ухо сорвалось с места и перевернулось, а потом уменьшилось и исчезло, словно его распылили и поглотили.

Щупальца и усики, антенны и стебельки — он то видел их, то нет. Его зрение не могло быть так ненадежно. Глаза воспринимали только свет. Остальное было делом мозга, а к нему были и другие пути, через другие чувства. Возможно, этим все и объяснялось.

Их бог нерешительно завис в воздухе на выходе из тоннеля. Он чуял кровь. Потом он выскочил наружу и с громким шлепком приземлился на пол.

— Вот так, — сказал ему Таннер. — Я здесь.

Если бог его и услышал, виду он не подал. Может, он был глух к частотам людских голосов. Может, он вообще не мог слышать и воспринимал лишь запахи смерти и жизни. А может, это вообще был только придаток, отпочковавшийся от какой-то далекой сущности лишь на то время, пока в нем была нужда.

Он всасывал кровь и подбирался все ближе; Таннер начал понимать, что собственного цвета у бога не было, он был хамелеоном, окрасившимся теперь в серый цвет бетонного пола и румянец гемоглобина.

Вблизи бог поражал. Таннер видел в нем множество очертаний, знакомых форм, на которые он был почти похож. Он был гигантской многоножкой из тропических лесов. Он был шипастым ракообразным с кораллового рифа. Он был глубоководным угрем из не знающей солнечного света бездны, научившимся хватать и ползти.

Он не был ни одним из этих существ и пил приношение Таннера, каким бы скромным оно ни было.

Его натолкнули на это слова Аттилы — что там, в каньоне, какая-то особенность его характера или физиологии помогла ему защититься от этих созданий. «Не бери в голову», — сказал Аттила. Но именно это Таннер и собирался сделать. Подвергнуть эту идею самому безжалостному испытанию.

Когда он схватил тварь, она отреагировала медленно, заторможенно, и в этом не было ничего удивительного — если она так грандиозна, как утверждал Аттила, Таннер должен казаться ей не более чем мошкой. Ощущение было таким, словно он вцепился в покрытый январским льдом кабель. Оно проникало в него, как холод, сначала обволакивая, а потом просачиваясь вглубь. Оно не походило на встряску и ничем не напоминало удар тока. Оно было головокружением и неразрешимыми противоречиями. Эта сущность была не отсюда. Эта сущность была здесь всегда.