Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Нет, его нельзя увидеть, но можно почувствовать глубоко внутри, когда он касается твоей души. Днем этого не бывает — не потому, что днем его не может оказаться рядом, а потому, что правильные люди заняты, пока светит солнце. Заняты тем, что работают, или учатся, или ездят в гости, или играют, куролесят и развлекаются. А вот ночью — другое дело. Ночью тело замедляется. Ночью ты замечаешь больше.

«А что делает Лесовик? — спрашивали мы. — Зачем он нужен?»

«Он любит почти все, что растет, и ненавидит отбросы, и… ну, можно сказать, он нам отплачивает, — объясняла она. — И не дает нам становиться слишком уж забывчивыми и самодовольными».

«А что случится, если мы такими станем?» — всегда интересовался кто-нибудь.

«Случится страшное, — отвечала она. — Очень, очень страшное». Это было слишком расплывчато, и нам хотелось узнать больше, но она говорила, что мы слишком маленькие, чтобы о таком слушать, и обещала рассказать, когда мы повзрослеем, но так и не рассказала.

«Ты ведь на самом деле говоришь о Боге, да? — спросил как-то раз один из моих двоюродных братьев. — Правда ведь?»

Но и на этот вопрос бабушка ответа не дала, по крайней мере такого, какой мы смогли бы тогда понять. Однако я помню ее взгляд… не вполне говоривший «нет», определенно не говоривший «да», и достаточно мудрый, чтобы понимать, что либо мы однажды дойдем до всего сами, либо нам вообще не придется до этого доходить.

«Я один раз видела Лесовика, — подала голос Шей, тихая и зачарованная. — В выходные, прошлой осенью. Он смотрел на двух мертвых оленей». Никто из нас ей не поверил, потому что в охотников мы верили больше, чем в какую-то странную сущность, прозванную Лесовиком. Но Шей, хоть и была совсем маленькой, не сдавалась. Охотники, заявила она, не могут снова поставить оленя на ноги и велеть ему идти своей дорогой.

Вот этого я не забыл.

И поэтому, слушая и глядя, как ночь шелестит крыльями сов и летучих мышей, я сделал еще один крошечный шаг к вере.

— Я готов, — прошептал я тому, что могло услышать меня или показаться мне. — Я готов.

* * *

Молоко испортилось, и бекон тоже, к тому же нам нужны были еще кое-какие припасы, чтобы пережить выходные, поэтому на следующее утро я вызвался съездить в магазин, стоявший у поворота с магистрали. Я решил сделать крюк и сначала поехал в обратном направлении, потому что прошло уже много лет и мне хотелось посмотреть на округу, а если я сделаю больше неверных поворотов, чем верных, — что ж, есть вещи похуже, чем заблудиться субботним сентябрьским утром.

Множество таких вещей я миновал на своем пути.

Невозможно вспоминать подобное место таким, каким оно было раньше, вспоминать людей, с гордостью называвших его домом, и не представлять, что они подумали бы о нем сейчас. Позволили бы они своим домам ветшать с такой беспомощной апатией? Сидели бы они, сложа руки и наблюдая, как поля зарастают сорняками? Разъезжали бы они на двух, трех, четырех колесах, пока холмы не покрылись бы рытвинами и шрамами? Нет, только не те люди, которых я помнил.

Из-за этого я чувствовал себя стариком — не телом, но душой, — таким стариком, которым никому не хочется стать. Таким стариком, который в большом городе вопит, чтобы детишки проваливали с газона, но в моем случае это было не просто раздражение, а презрение. Эти люди причиняли настоящий вред. Они растоптали память и традиции, испортили слишком многое из того, что я видел в этом месте хорошего, а один из них — я не мог об этом забыть — похитил мою сестру.

Кто они — те, кто теперь здесь живет, спрашивал я себя. Не могли же они все заявиться откуда-то еще. Большинство наверняка выросли здесь, и никуда не уезжали, и это делало их безразличие еще более непростительным.

Хуже всего оказалась западная часть округа, где раньше добывали уголь. Подземные месторождения иссякли еще во времена нашего детства, и хотя впервые я услышал термин «добыча открытым способом» именно тогда, я не знал о том, что за ним кроется — ни о самом процессе, ни о его последствиях.

Но теперь это было очевидно: залегавший у поверхности уголь тоже кончился, и остались лишь безмолвные пустоши, тянущиеся до самого горизонта бесплодные раны в оспинах земляных бугров, и такая кислая почва, что на ней ничто не желало расти.

Сколько бы ни старался Лесовик напомнить семенам, как это делается.

В такое настроение не стоило впадать перед поездкой в магазин. Внутри я не стал снимать солнечные очки; я поступал так же, следя за заключенными на тюремном дворе в облачные дни, и по той же самой причине: это была броня, защищавшая и меня, и их самих, ведь когда ты встречаешься взглядом с некоторыми людьми и они понимают, что ты думаешь о них, об их жизненном выборе и о том, от чего они отказались, ничего хорошего из этого выйти не может.