Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Исправить их оказалось несложно, к тому же я мог разглядеть ее рот ближе, чем она ожидала, потому что у меня был телескоп — через него я мог разглядывать на земле и в небе все то, что было мне недоступно. Рони встала у своего окна, улыбнулась широкой, безумной улыбкой, заполнившей объектив телескопа, и я нарисовал ее зубы сначала такими, какими они были — те, что с боков, наклонялись внутрь, а те, что спереди, заходили друг на друга. Затем я изо всех сил сосредоточился и начал понемногу изменять линии. Два раза Рони сказала, что ей больно, но останавливать меня не захотела.

Когда мы закончили, она не сразу отошла от зеркала в ванной. Но после сказала, что я отлично поработал.

Я уже не в первый раз что-то исправлял, и теперь у меня получалось лучше, чем раньше, когда я был маленьким, пальцы не так хорошо меня слушались и мой талант был для меня в новинку, а родители его не замечали. До этого я менял лишь всякие мелочи в доме, например, переставил местами ноги и руки фигурке танцовщицы, крутившейся на крышке маминой музыкальной шкатулки. Они ничего не подозревали до того вечера, когда устроили вечеринку — кажется, рождественскую, — вывели меня к гостям и заставили показать свои рисунки, чтобы все поглядели, какой великий художник у них растет.

Один из гостей попросил меня нарисовать его портрет.

Так я и сделал.

Только я нарисовал его по-своему, потому что он мне не нравился. Он был громким, у него воняло изо рта, он брызгал слюной, когда говорил, и у меня от него болели уши, поэтому я сначала нарисовал его уродливый раззявленный рот, а потом размазал его, и глаза тоже, чтобы он перестал на меня так пялиться.

Это быстро изменило настрой вечеринки.

Мои родители наконец-то сообразили, в чем дело, и заставили меня сделать гостя таким, каким он был раньше, но я уже успел перепугаться и рисовал не так хорошо, к тому же это был первый раз, когда я пытался вернуть что-то в прежнее состояние. Несколько дней спустя, подслушивая, как родители спорят о том, что со мной делать, я узнал, что у этого мужчины впереди были годы операций.

Поэтому мне было приятно помочь Рони.

Но больше ничего менять было не нужно, поэтому остаток времени я рисовал просто так, без всяких причин, — в основном места, где с удовольствием оказался бы, если бы знал, как туда попасть.

* * *

Учебный год закончился для всех, кроме меня, и лето сделалось жарче. Когда у меня не было уроков, а Рони не уходила куда-то еще, мы жили у открытых окон, поэтому на наших верхних этажах тоже стало жарко и мы отшлифовали подоконники локтями.

Веревку мы так и не сняли.

— Может, убрать ее? — спросил я как-то вечером.

— Нет. Ни в коем случае, — ответила Рони. — Они никогда не обращали внимания на то, что творится у них над головами, так с чего бы им начать это делать сейчас?

Поэтому мы обменивались при помощи корзины всякой всячиной: книгами, журналами, комиксами, музыкой и прочими штуками, которые любили, а еще тем, что делали сами. Я пересылал ей рисунки, некоторые — в подарок, а она мне — рассказы, которые писала, и я не только читал их, но и иллюстрировал.

Рони призналась, что все они — о том месте, откуда родом ее песни.

После того первого вечера она не переставала петь. Я был этому рад, а она, похоже, больше не возражала, что я ее слушаю. Язык я все еще не понимал, а Рони не рассказывала мне, что значат слова ее песен, но я начал воображать себе их смысл, основываясь на звучании. И еще на ее рассказах, которые я понимал. В основном это были истории о девочках, которые убивали троллей и людоедов, или бросали их в темницу навечно, или ненадолго бросали в темницу, после чего убивали. Сначала я их жалел, потому что тоже был узником и знал, каково им приходится, но потом понял, что каждый из них сотворил с девочками что-то ужасное, и поэтому, наверное, было к лучшему, что принцессы, крестьянки и юные воительницы первым делом отрубали чудовищам руки.

А потом, однажды вечером, когда небо было мягким и сиреневым, а у земли мерцали светлячки, Рони посмотрела на меня, склонив голову под странным углом.

— Это ведь был ты, да? — спросила она. — Те люди, в парке, зимой. Это ты с ними сделал?

Я ждал этого вопроса несколько недель.

— Я не хотел. Это получилось случайно.

— Три раза подряд получилось случайно? — Она рассмеялась так, как смеются, когда чему-то не верят, но, кажется, не рассердилась. Она не знала этих людей, и поэтому ей было все равно, что они лишились голов. — Как ты это сделал без бумаги?

Я спросил ее, знает ли она, как это — когда очень сильно хочешь что-то сделать, но не можешь, и тебе кажется, что ты вот-вот взорвешься. Ей даже вспоминать не пришлось. Так вот, без бумаги со мной было то же самое. Пока я не обратил внимание на изморозь, что покрывала выходившее на парк окно.

— Я только выглянул в окно и обвел их фигуры ногтем. — А потом провел тем же ногтем по их шеям. — Я ничего такого не хотел сделать. В первый раз я даже не знал, что так будет.

Рони озадаченно посмотрела на меня.