Непосредственный человек

Хотя эти двое, Соланж и Лео, весь семестр друг друга изводили, не такие уж они разные. Оба, насколько я могу судить, не обзавелись друзьями, не сумели приспособиться к этому миру. Соланж воображает себя поэтессой: по ее понятиям, это подразумевает не столько писание стихов, сколько возможность высокомерно на все взирать. Она одевается в черное, чуждается косметики, напускает на себя усталое разочарование. Ей нравится считать себя умной, и она и вправду умна, однако боится, что недостаточно умна, — во всяком случае, недостаточно для того, чтобы утвердить свое превосходство. Соланж тощая, бледная — полагаю, отчасти как раз поэтому ей так противны пылкие подростковые фантазии Лео. В его сюжетах девушки, подобные Соланж, не удостаиваются взгляда, об изнасиловании уж не говоря. Чтобы привлечь внимание какого-либо из мстительных духов Лео, требуются большие сиськи, а не выпирающая килем грудина. Прошлой осенью Соланж ушла из поэтического семинара Грэйси, как я подозреваю, именно потому, что Грэйси — сплошная женственность с избытком плоти и порой не удерживается от того, чтобы внушить юным девицам вроде Соланж: их бедра слишком узки для деторождения, их груди слишком плоски, чтобы удовлетворить потребности младенца или возлюбленного, их губы слишком сухи, чтобы возбудить страсть, их холодные очи не приманят мужчину.

Разумеется, такие вещи нельзя говорить студентам, особенно Лео и Соланж (да и Грэйси не стоит). А поскольку помочь в этой ситуации могли бы лишь те слова, что остаются несказанными, нет у меня и разумной стратегии. Мне бы следовало предупредить Соланж, что она нарушает регламент. Все этого явно ждут от меня. Всем известен мой принцип: строгая, жесткая критика должна быть исключительно доброжелательной, а не такой вот зложелательной. Понятно, почему они смущены моим молчанием: как это я не одернул Соланж? Или я промолчал потому, что личные инвективы прозвучали до официального начала семинара? Или я допускаю, что в данном случае такой разгром оправдан, Лео сам навлек его на себя, исчерпав за несколько месяцев наше милосердие, агрессивно обрушивая на наши головы одну окровавленную киску за другой?

На самом деле я ничего не предпринимал потому, что в воображении я все еще торчал в подвале моей матери, все еще длился отдаленный эффект того, что обрушилось там на меня. По неведомой причине кончики пальцев покалывало, и я никак не мог отделаться от мысли, что мне следовало изучить содержимое всех картонных коробок, нагроможденных вдоль стен, что в одной из них таится нечто важное для меня, нечто позабытое. Я раскрыл ладонь и посмотрел на место, которое соприкоснулось с горячей трубой. Кожа там такая гладкая, блестящая, как будто обожженная — как бы волдырь не вздулся. Если я правильно предположил, что Лео красный до самого донышка, то какого цвета окажется изнутри Уильям Генри Деверо Младший? Хотелось бы знать.

Итак, вместо того чтобы отрабатывать жалованье, руководя этой группой жаждущих наставления студентов, я прибегаю к приему всех дурных учителей: даю понять, что разочарован в них, во всей этой компании, что они показали себя недостойными моего руководства и теперь им придется потрудиться, чтобы вернуть себе мое благорасположение. Я заявляю группе, что не скажу больше ни слова, пока кто-нибудь не сумеет выявить тему, достойную обсуждения. Что-то конкретное и объективное, а не общее и субъективное. Пока они будут искать такие темы, мысленно оправдываюсь я, все остынут. Я снимаю часы и кладу их перед собой на стол, слежу, как движутся стрелки, наблюдаю за притихшими студентами. Соланж, высказавшись, вытащила «Макбета» в бумажной обложке и притворилась, будто погрузилась в чтение. Лео застыл как в приступе кататонии, лишь изредка бросая на меня убийственные взгляды. Я знаю, о чем он думает. Я позволил этой суке вырезать его яйца. Что поделать.

Когда по моим часам до конца пары остается всего две минуты, я стряхиваю с себя летаргию и призываю музу мелодрамы: со стуком опускаю лоб на металлический семинарский стол, единственный предмет, который на данный момент объединяет меня со студентами. Когда я приподнимаю голову, все смотрят на меня, глаза вытаращили, напуганы. Даже Соланж уронила «Макбета», словно окровавленный кинжал.

— Я знаю тебя, Тиффани, — произношу я.

Все стонут. Я возвращаю их к самому началу, к вводному упражнению на понимание своих персонажей. Оно так и называется: «Я знаю тебя, Эл. Ты (не) тот человек, кто…» Упражнение позволяет проверить, насколько автор понимает собственных персонажей, — ему предлагают закончить такое предложение чем-то значимым, интересным: «Я знаю тебя, Эл. Ты тот человек, который все еще пропускает женщин вперед и придерживает дверь. Я знаю тебя, Сюзи. Ты не из тех девушек, кто забывает обиды». На семинарах продвинутого уровня «Я знаю тебя, Эл» стало условным обозначением: персонажи недостаточно четко обрисованы.

— Воспринимаются ли жертвы в этом рассказе как персонажи?

Все качают головами, воздержался только Лео.