Непосредственный человек

И вот какая у меня есть на этот счет теория. Всех мужчин осаждают сомнения. Даже тех, кто, как мой отец, кажется невозмутимым. И мы все, думается, более восприимчивы к сомнениям и страхам (и к чувству своей вины, быть может) в темноте, нежели при свете дня. И я думаю, моему отцу подобные ощущения не нравились. В детстве я, разумеется, не догадывался, что чисто выбритый и спрыснувшийся одеколоном мужчина, которого я заставал в полной книг «берлоге» большого старого дома, арендованного моими родителями в нескольких кварталах от университета, подвержен сомнению, страху или чувству вины. Жизнь ребенка полна их, и, возможно, я даже верил, что взрослая жизнь означает победу над ними. Вероятно, в иное утро, когда я заставал его в кресле для чтения, благоухающего, сосредоточенного на печатной странице, он еще вспоминал беззаконное сношение с юной аспиранткой, имевшее место всего за несколько часов до того. Очевидно, у него было немало «отношений» с молодыми женщинами, пока он не остановился на той из своего семинара по Д. Г. Лоуренсу, которую предпочел моей маме. Я-то принимал его ранние вставания за знак доблести и, кажется, считал привычку матери оставаться в постели, категорически зажмурившись от света нового дня, изъяном характера, тем более что в разгар утра, спустившись на первый этаж, она взирала на отца и на меня с выражением, весьма смахивавшим на злобу.

Я завел себе привычку утром в субботу и воскресенье растягиваться на полу у ног отца и листать энциклопедию. Я знал, что отца отвлекать нельзя, чтобы не вызвать у него монументальную гримасу, и потому к моменту, когда мать наконец появлялась, я, как правило, был отчаянно голоден. «Скоро завтрак?» — так я всегда приветствовал явление матери в халате, и ее и без того напряженное выражение лица всякий раз грозно омрачалось. Боюсь, именно эти выходные утра впервые навели мою мать на мысль, что я — вылитый сын своего отца, и за это убеждение она цепляется до сих пор. «Скоро завтрак» вместо «доброе утро» буквально сбивало ее с ног, ведь она знала, что я тихонько просидел два, а то и три часа рядом с отцом и даже стакана воды у него не просил. Кто посмеет винить ее за то, что она не разделяла глубокого удовлетворения, с каким отец встречал новый день?

Лили — тоже человек утренний, и я частенько слышал, как она обещала нашим юным, терзаемым подростковыми сомнениями дочерям, что утром все предстанет в ином свете, и, конечно, это было мудрое наблюдение. Утром все выглядит не только иначе, но лучше, хотя это, разумеется, не означает, что все действительно сделалось лучше. И все же если при солнечном свете нам кажется, что справиться с проблемами легче, имеет смысл поступать, как мой отец, и начинать новый день спозаранку. Думаю, почти не бывало таких шалостей при свете луны, которые он не сумел бы изгнать из своих мыслей в шесть утра с помощью достойной книги литературной критики, да еще и милое дитя распростерлось у его ног, впитывая посредством осмоса Британскую энциклопедию.

Я-то не утренний человек и, настаиваю, не вылитый сын своего отца. После дурной ночи я не смогу предсказать, когда зазвонит будильник. И не всегда распознаю призыв будильника даже после того, как он затрезвонит. Ни чай, ни литературная критика не избавляют от вины Уильяма Генри Деверо Младшего, который всю ночь напролет видел яркие и разнообразные сны. Лишь когда звон продолжился и после того, как я выключил будильник, до меня дошло, что это телефон. Но пока я добрался до него, телефон отрубился.

Я подумал, что это Лили, наверное, пыталась мне дозвониться. Наверное, звонила накануне, пока не наступила ночь, а теперь попыталась снова. И сейчас, не дождавшись ответа, могла даже подумать, что я вовсе не возвращался ночью домой, что ее пророчество уже сбылось: я либо в больнице, либо в тюрьме.

Хоть бы перезвонила сейчас, я бы поделился последним из моих снов, в котором новый корпус технических наук обернулся еще одним подобием нашего дома, как дом Джули, только великанских масштабов. Размером с корпус современных языков, где и моя кафедра английского языка и литературы, но это наш дом, Лили и мой, чудовищно раздувшийся. То же количество комнат, тот же поэтажный план, но построен для гигантов. Внутри я чувствую себя игрушечным пупсом. Чтобы подняться на второй этаж, приходится вставать на стул, подтягиваться на ступеньку, втаскивать за собой на веревке стул и снова повторять весь процесс. Я совершаю этот альпинистский путь по лестнице, потому что сверху меня окликает Лили. Хочет объяснить мне, почему я, по ее мнению, чувствую себя несчастным. Что и вовсе странно — я спешу выслушать ее объяснение, потому что во сне я в самом деле несчастен. Я горестно плачу, совершая очередной прыжок, цепляясь за край ступеньки, подтягиваясь. Правда, видели бы вы эти ступеньки — тут заплачешь. Но теперь, сидя в постели, в безопасности моего собственного соразмерного человеку дома, когда в окно струился ясный свет невинного нового дня, я сожалел, что не сумел скрыть свою несчастливость от Лили — даже во сне.