Непостижимая Шанель

Ребенка поручили деду. Старого джентльмена звали Хьюг Лупус. Так повелось в семье с 1066 года, эпохи, когда Вильгельм Завоеватель высадился в Англии с одним из своих внучатых племянников, неким бароном Хьюгом, отличавшимся столь свирепыми инстинктами, что получил от своих сотоварищей лестное прозвище «Хьюг-Волк»[89]. Он бросил вызов церкви и общественному мнению, превратив часовню в псарню, так велика была его любовь к охоте. Число его бастардов было несметно, законных сыновей — тоже. Все они были между собой похожи. Все страстные охотники, как и отец, у всех дородности и силы хоть отбавляй. Старшего наградили прозвищем, вполне ему соответствующим: Толстяк-охотник[90]. Прошли годы, и это имя сперва в шутку, потом по привычке осталось. Но когда в результате войн происходит языковой обмен между двумя народами, случается, что оба языка перерождаются и язык победителей часто отступает первым, платя дань языку побежденных. Таким образом, прозвище, данное потомкам Хьюга-Волка, заменилось именем Гросвенор и стало одним из самых знаменитых в Объединенном королевстве.

Так, для Гросвеноров «все началось с ошибки во французском», уж не говоря о гербе — «Azur a Bend’or with plain Bordure Argent», — где смешаны слова, скрепляющие между двумя языками союз столь же священный, как союз между двумя людьми, основанный на крови.

Таково было происхождение Гросвеноров, в семью которых попала Габриэль, и не через потайную дверцу, а через парадный вход в ранге полноправной фаворитки. Кому в имени Гросвенор слышалось еще неистовство молодых воителей, восемь веков назад отправившихся в путь от берегов Нормандии в шуме наспех сколачиваемых лодок? И однако, между теми воинами и любовником Габриэль дистанция была не столь велика, как могло показаться.

Ибо хотя Вендор и был так богат, что не знал точных размеров своего состояния, хотя ему целиком принадлежал один из лучших кварталов Лондона — не говоря о землях в Шотландии, об огромном, словно город, замке в Чешире, усадьбе в Уэльсе и обширных лесах за границей, — в нем оставалось что-то от их любви к приключениям, а при виде моря его охватывал тайный трепет, как при виде единственной любовницы… Нечто, что сделало из его предков, сыновей земледельцев и хлеборобов, бесстрашных мореплавателей.

Когда на борту своей яхты второй герцог Вестминстерский пересекал Ламанш — и кто знает, сколько раз за свою жизнь он совершил это путешествие, — он вел себя точно так же, как его предки. Набившись в лодки и оказавшись на другом берегу с развевающимися по ветру знаменами, они сделали из своих рабочих лошадок сначала боевых коней, а затем отправились на них на охоту. Путешествуя с конюхами и собаками, второй герцог Вестминстерский поступал точно так же, и первая мировая война — по крайней мере, поначалу — не показалась ему достаточной причиной, чтобы отказаться от псовой охоты на оленя в своих угодьях в Нормандии[91]. Герцог очень любил Францию и свой замок в Сен-Сансе, между прочим, весьма уродливый. Он не собирался лишать себя охоты из-за скверной истории с границами, где он бессилен был сделать что-либо. Что касается чиновников из французского посольства в Лондоне, получавших его просьбы о разрешении на въезд… Какого черта они важничали? Герцог рассчитывал на послушание. В Англии изо всех сил старались удовлетворить малейшие его желания. Он имел право заходить в любые порты, а однажды начальник вокзала свистком задержал экспресс, чтобы герцог мог сесть в него. Надо сказать, что компания железных дорог не жаловалась на него. Каждый год второй герцог Вестминстерский снимал специальный поезд, чтобы со своими спутниками отправиться в Ливерпуль на розыгрыш национального Гран-при. Англичане знали, что делал он это не из-за одной только страсти к скачкам или желания обратить на себя внимание. Герцог поступал так и из любви к спорту и по семейной традиции.

Дело в том, что история Гросвеноров тесно переплеталась с историей их лошадей. Не случайно на стенах Итонхолла на почетном месте висели как портреты предков, которых обессмертили Гейнсборо и Рейнольдс, так и написанные ловкими анималистами того времени портреты их лучших лошадей, по крайней мере тех, что прославились на полях сражений или ипподромах, таких, как Копенгаген (выращенный на конном заводе в Итоне, на нем восседал герцог Веллингтон в день битвы при Ватерлоо) и Макарони, о котором с таким почтением говорили за семейным столом, что юный Гросвенор — это было вскоре после смерти его отца — спросил у няни:

— А я? Я тоже происхожу от Макарони?

После смерти некоторых питомцев конных заводов герцога их драгоценные позвонки, словно редкие экземпляры слоновой кости, выстраивали в ряд под люстрами Итонхолла. Они становились главной достопримечательностью просторных галерей. Скелеты внимательно разглядывали, пытаясь разгадать секреты превосходства их обладателей. Первый герцог Вестминстерский, который занимался воспитанием внука, частенько рассказывал ему об экспонатах, медленно прогуливаясь среди скелетов.