Непостижимая Шанель

«Разумеется, дорогая Коко, то, что я говорю о моих заметках, относится к ним в целом и связано только со мной… Кстати, поскольку они — отходы моей внутренней работы, я не знаю, когда они перестанут скапливаться… Я выбрал только несколько из старой рукописи, те, что отличаются определенным изяществом. Я пишу их, даже когда бываю пьян. А сколько их я сжег!

Вот как я истолковал написанное вами: можно ли осмелиться доверить груз оправдания в своей правоте тому, кто не может даже дождаться ответа?

А вот изречение, которое я нашел, открыв случайно и наудачу Лабрюйера, оно замечательно подходит к некоторым дружеским отношениям, оправдать которые нельзя ничем и которые я сам поддерживал. Это история моих пьяниц. Любопытно, не правда ли?.. „Ничто так не похоже на крепкую дружбу, как отношения, которые мы поддерживаем в интересах нашей любви…“

Надо иметь нахальство писать в подобном жанре, после того как вы прочли таких типов, как Лабрюйер. Купите его „Характеры“: у вас в библиотеке есть „Максимы“ Ларошфуко и Шамфора. Возьмите и почитывайте их время от времени по вечерам. Это так же хорошо, как калгалеты[101], но в другом роде.

…Секрет и подводные камни данного жанра состоят в том, что он требует лаконичности, значимости и глубины, точности и легкости… Дело проиграно, если выражение заслоняет мысль, то же самое — если мысль не получает нужного выражения.

И чтобы все-таки закончить сегодня вечером, вот вам одно изречение: мысль есть самый благородный и верный путь к сердцу».

Прошло пять лет с тех пор, как Реверди порвал с Парижем, он по-прежнему жил в Солеме. Но счастье, испытанное им вначале, покой, им обретенный, когда он стал жить одной жизнью с монахами: подъем на заре, месса в семь часов, работа по утрам, возвращение в аббатство на торжественную мессу, наконец, вечерни — со всем этим было покончено. Реверди столкнулся с жестокой дилеммой: признать, что он потерял веру, и покинуть Солем, что было равнозначно смирению — понятие для него неприемлемое, — или не уступать и остаться в Солеме.

Он склонился к последнему решению. Следствием его стало то, что он писал все меньше и меньше, печатал и того меньше — библиография его произведений напоминает нам об этом, названия и даты, следующие друг за другом почти без перерыва, вдруг образуют пустоту между 1930 и 1937 годами — и часто покидал свое убежище ради длительных отлучек в Париж.

Эти побеги, отнюдь не успокаивая его, оставляли у него впечатление двойной неудачи. В Солеме Бог покинул его, но он под влиянием озарения, пережитого шесть лет назад, привязан к мысли, что в этом его судьба. В Париже культ лицемерия, одобрение всевозможных мистификаций удручали его. Внезапно он чувствовал себя выключенным из парижской жизни и бывал вынужден покинуть Париж, как несколькими днями назад был принужден бежать солемской пустыни.

В 1931 году, внезапно смирившись с поражением, Реверди решил лечиться крайностями. «Он показался мне человеком, порвавшим с чем-то», — замечает один из его тогдашних друзей.