Непостижимая Шанель

Как только он вернулся в Венецию, начался кризис. Болезнь походила на мозговую горячку и тиф. Это было ни то ни другое. Но местный врач, дворцовый Диафуарюс, отказавшийся подтвердить диагноз французского коллеги, терялся в «самых смутных предположениях»[99]. Ревматизм, тиф, грипп, сепсис — он колебался.

Дягилев принял Мисю и Габриэль 17 августа 1929 года в своем гостиничном номере. Он по-прежнему был в кровати, но температура спала. Последнее затишье. Он был оживлен, очарователен и строил планы путешествия. Их следующее свидание должно состояться в Палермо. А «Балеты»? Ему не хотелось об этом говорить. Внезапно любовь к музыке сменила любовь к танцу. Любовь необыкновенная, единственная.

Мися ушла от него в убеждении, что он обречен.

«Flying Cloud» вышла в море с двумя пассажирами на борту, стремившимися подавить в себе чувство скрытой озлобленности: Габриэль старалась преуменьшить для себя неверность любовника, а Вендор, хотя и строивший уже планы женитьбы, вновь находил в себе силы, чтобы обнадежить ее.

Мися осталась в Венеции.

Вечером, в гостинице, Дягилев говорил о том, как рад он был снова повидать своих друзей. Он все время повторял: «Они были такие молодые, все в белом! Они были такие белые!» И казалось, вся радость его заключалась в этом слове, в белизне, которой они были преисполнены, в этом была жизнь.

В ночь с 18 на 19 августа Мися, предупрежденная по телефону, примчалась в Лидо. У Дягилева началась агония.

Он не слышал шепота ухаживавших за ним. Он не понял, что означал сухой щелчок чемоданчика, который захлопнула, уходя, медсестра. Она сказала, что он едва протянет ночь. Он не слышал ее. Он не знал, что происходило в его комнате. И в Венеции. Кому говорил он: «Прости…»? Священник, которого позвала Мися, не явился. Снаружи лагуна и вода смешались в предрассветных сумерках. Он не видел, как медленно занимается день. Он умер в первые утренние часы.

Те, кто присутствовал при его кончине, отметили, что в тот самый миг, когда дыхание его остановилось, в углу век появилась сверкающая точка, и из-под них выкатилась слеза. Словно вырвалось наружу изобилие образов, звуков, стран, людей, страстей, иллюзий, придуманных миров. Последний знак, поданный взором мечтателя, перед тем как его заволокло неумолимой мглой.

Как обычно, касса «Балетов» была пуста. Мися использовала наличность, которой она располагала. Надо было оплатить срочные расходы: счет за гостиницу, расплатиться с медсестрой, врачом, надо было… Но у нее тоже не хватило денег. Она отправилась к ювелиру, чтобы заложить драгоценность, стоившую очень дорого, — свое бриллиантовое колье. Делать было нечего. Как иначе организовать Дягилеву достойные похороны?

По дороге она встретила Габриэль, которая только что сошла на берег. Предчувствие. Она умолила Вендора, и тот согласился повернуть назад.

Визит к ювелиру оказался не нужен, и бриллианты остались на шее у Миси. Габриэль взяла расходы по похоронам на себя. Когда они назначены? На сегодня, на поздний вечер. Почему в такое неуместное время? Из-за постояльцев. Нельзя было… Но разразилась гроза. Гондола не смогла прибыть в Лидо за телом Дягилева. Все было отложено на завтра, на очень ранний час. Купальщики, постояльцы не должны были… Был разгар сезона.

Ранним утром от гостиницы отплыли три гондолы. В одной из них находился гроб: «Плавучая парадная кровать, венецианская похоронная процессия, уносила к траурному островку Сан-Микеле прах волшебника»[100]. Его сопровождали четверо друзей, одетых по-летнему: Кохно и Лифарь, Мися и Габриэль, обе в белом. Кроме них, на кладбище никого не было. «Несмотря на то что в Венеции очень мало деревьев, гроза усыпала дорогу зелеными ветками». Если верить рассказам Габриэль, едва гондолы пристали к берегу, Лифарь и Кохно хотели проползти до могилы на коленях. Она заставила их подняться, грубо и резко одернув: «Прекратите паясничать, прошу вас». Если верить Морану, «Лифарь бросился в могилу».

* * *

В конце того лета герцога Вестминстерского в «Ла Пауза» не видели. Габриэль проводила там время в обществе нескольких артистов и той, кого хорошо осведомленные журналисты называли «ее дорогая подруга Мися».

В Лондоне герцог Вестминстерский проявлял признаки дурного настроения. Если только это не была ревность. Ничего удивительного. Приехав в Париж, Габриэль быстро вернулась к прежним привычкам и старым друзьям. Неверный Вендор, с трудом освобождаясь от ее влияния, говорил о ней на ломаном французском, который британский акцент делал комичным: «Коко сошла с ума! Теперь она связалась с кьюре…»

Он принял решение: жениться. Не надеясь, что Габриэль погрузится в пучину горя, он все же хотел, чтобы о нем сожалели. Габриэль же с макиавеллиевской хитростью вела себя так, словно разрыв наконец-то освободил ее и «кюре», на которого намекал герцог Вестминстерский, был никто иной, как Пьер Реверди.