Она держалась. И каждый сезон ее Дом выпускал одно и то же количество моделей. Ей было восемьдесят лет, когда рана убитого президента оставила кровавый след на юбке, сделанной в ее ателье. Но больше ничто не могло ее удивить. В тот же день другой президент Соединенных Штатов поспешно дал присягу рядом с молодой вдовой с потерянным взглядом красивых глаз, одетой в тот же костюм. Что говорила об этом Габриэль? «Да, Жакки Кеннеди в Далласе была в костюме „Шанель“». Что еще она говорила? Ничего. Больше ничего. Она была в том возрасте, когда волноваться значило тоже терять силы. В мире всегда было много несчастий, а ей надо было держаться.
Она держалась. Ее глазам и рукам было восемьдесят два, три, четыре года, но она по-прежнему держалась. Она по-своему вершила историю, одевая улицу, звезд и королев.
В восемьдесят восемь лет это должно было с ней случиться. Но в единственный возможный день — в воскресенье. Потому что всю остальную неделю она работала, и умереть за работой, в бесконечном отражении зеркал, было бы слишком театрально. И безвкусно. Не надо было превращать это в анекдот, как сказал бы Реверди.
Она сделала все с максимальной деликатностью.
Вернувшись с прогулки в то январское воскресенье в свою комнату в «Ритце», она никого не потревожила. Она прилегла, не раздеваясь, на медную кровать с четырьмя большими золочеными шарами. Узкую кровать. Кровать, чтобы спать одной — или чтобы умереть как Шанель… Опять-таки трудно себе представить, что могло бы быть по-другому. Горничной, которой она призналась, что чувствует себя ужасно усталой, не удалось убедить ее снять туфли. Она разденется позже, после обеда. Хорошо.
Селина — которую она звала Жанна, ибо она была еще из тех всемогущих хозяев, что меняли имена своим слугам, если они им не нравились, — итак, Жанна оставила ее отдыхать, но из комнаты не вышла. Обычно Габриэль вновь обретала силы в воскресенье вечером. И в понедельник вставала и отправлялась на работу.
На белом деревянном ночном столике два предмета: грошовый сувенир, маленькая позолоченная фигурка Святого Антония Падуанского, стоящего на подставке-алтаре, воспоминание о первом путешествии в Венецию с Мисей. Излечиться… Излечиться в Венеции. И еще икона, с которой она никогда не расставалась. Подарок Стравинского в 1925 году, после его долгого пребывания в «Бель Респиро». Стены в комнате были белыми, лакированными, как в больнице. Габриэль говорила, что любила эту комнату за ее простоту: «Настоящая спальня». На стенах ничего не было, ни картин, ни рисунков. В соседней комнате была развернута маленькая, самая обычная ширма, которую она называла: «Мои путешествия». Она прикалывала на нее почтовые открытки, которые друзья присылали ей. Были и другие, развешанные вокруг зеркала туалетного столика, под сильной лампой. «Ах нет! Никакого кривлянья. Это не парадное зеркало. Это зеркало посылает вам ваше истинное отражение».
Таким было убранство комнаты, когда в воскресенье 10 января 1971 года Габриэль лежала, вытянувшись, на кровати, а из соседней комнаты за ней наблюдала неподвижная фигура. Стало быть, одна, одна и рядом женщина, чтобы помочь ей принять последнюю гостью. Она будет умирать одна. Но что это меняло? Человек всегда один, когда умирает, когда пишет…
Вдруг Габриэль закричала: «Я задыхаюсь… Жанна!» Селина-Жанна подошла к ней. Габриэль схватила шприц, который у нее всегда был под рукой. Но у нее уже недоставало сил… И ампула никак не разбивалась. У нее хватило еще времени сказать: «Ах! Они меня убивают… Они меня убьют». Но кто? Кто убивал ее? Платья? Женщины? Все вместе они становились преступницами. А ее работницы? Разве они тоже не убивали ее?
Габриэль напрасно попыталась сопротивляться этому последнему мятежу. Чего они от нее хотели? Эти тени надо было распустить. Их надо было распороть. Но у Габриэль больше не было сил.
— Вот так и умирают, — сказала она.
Селина-Жанна была рядом. Она закрыла ей глаза.
Иллюстрации