Непотопляемый. Рассказы

С Дереком Жанна рассталась через год, так и не сходив замуж. Вскоре после этого на каком-то из модных показов она познакомилась с французом, обладателем квартиры в Каннах и небольшой яхты. Француз был невероятно привлекателен, и Жанне приходилось вести конкурентную борьбу с другими женщинами, а иногда и мужчинами, которые липли к Шарлю в невероятных количествах. Она почти ничего не ела. Когда я видела сестру в последний раз, та была похожа на бесплотное создание с огромными, наполненными синью глазами. Еще через год из Парижа раздался звонок ее подруги: Жанна умерла от сердечного приступа во время утренней пробежки в компании Шарля. Потом мне несколько месяцев снился один и тот же сон: дача, самовар, переворачиваю тарелку с борщом на голову мужчины, думая, что это Дерек, но, когда кровавые потеки стекают с его лица, вижу, что это Шарль.

«Для молодой девушки у тебя довольно консервативные настроения», – сказал шеф-редактор программы новостей, в которую я пришла на третьем курсе университета. Консервативные настроения, с его точки зрения, заключались в том, что я существовала как бы вне общего тренда стесняться всего отечественного. Среди трухи и пепла я умудрялась находить мелкие самоцветы и так ловко инкрустировать их в свои сюжеты, что на секунду у зрителя мелькала в голове мысль, от которой он давно уже отвык: что-то неопределенное про великую державу. Впрочем, вскоре оказалось, что это я в тренде, а остальные нет. Буквально за несколько лет с момента моего прихода на телевидение либералы вдруг оказались на задворках общественной трибуны, некоторые бывшие подруги моей сестры вернулись на родину, разочарованные финансовой умеренностью зарубежных бойфрендов, а новогодняя Москва раз за разом давала фору европейским столицам по части иллюминации и праздничного настроения. Что там творилось в регионах, я знала только понаслышке, но происходившее непосредственно вокруг меня, воспринимала как некий реванш за подспудное чувство унижения, которое испытывала всю свою юность. Мне не надо было искусственно встраиваться в новую патриотическую концепцию, как коллегам. Мои материалы были искренними и от того – убедительными, потому что человек, уверенный в своей правоте, невольно заражает этой уверенностью других. На меня обратили внимание. Предложили должность шеф-редактора цикла документальных фильмов о русской истории. Работа мне очень нравилась, и все же в последнее время я все чаще сомневалась. Телеканал требовал резких однозначных интерпретаций, но я много читала, общалась с очевидцами, думала, сопоставляла… и, нет, не все в исторических событиях было так просто. И я уже была не тем категоричным подростком, который поливал борщом Дерека. А после планерок у генерального продюсера и вовсе начинало казаться, что я занимаюсь каким-то богопротивным делом, направленным на разжигание межнациональной розни.

– Что это за политкорректность?! Эти твари неблагодарные, хохлы, поляки – да мы их из такого дерьма вытащили, а ты мимимишничаешь в сценарии! Заведи зрителя, обожги ему сердце! У них там фашистские марши, а ты в объективность играешь! Мочи этих сук, опиши фашистские зверства так, чтоб все содрогнулись!

Яков Гусарин хоть и был невысокого роста, в такие моменты словно вырастал над собравшимися темной грозовой тучей. Очки его в тонкой изящной оправе сверкали, кулаки были сжаты, а на губах, казалось, вот-вот выступит пена. Иногда он переходил на громкое шипение, из-за которого и получил кличку Аспид. Никто не смел шелохнуться. По коже бежали мурашки. Я бы не удивилась, если бы продюсер вдруг заорал что-то на немецком и начал кидать зиги.

– Чтобы мир содрогнулся! – орал Гусарин. – Не смейте мне больше приносить беззубые сценарии!

Потом ошалевшие от его одержимости сотрудники наскоро пили кофе у автомата и обсуждали, когда же у Гусарина закончится ПМС. Обычно это происходило, после отпуска, который патриотичный генпродюсер проводил, занимаясь дайвингом на Мальдивах.

* * *

День накануне был очень морозным. В девять утра я открыла глаза, пошла на кухню варить кофе и с непонятным внутренним воодушевлением наблюдала, как яснее ясного становится небо над Алтуфьево. Оно стекленело с каждой секундой и, озаренное солнцем, в какой-то момент показалось совершенно ослепительным, к нему страшно было прикоснуться даже взглядом. Я поняла: что-то должно произойти. На секунду предчувствие накрыло с головой, а потом я вспомнила: ну, конечно, я же лечу в Берлин!

В этот момент мне позвонили. Не на мобильный. И я уже знала, кто это, потому что на «городской» номер, игнорируя все достижения современной системы коммуникаций, мне звонит только один человек: мой дед.

– Кристина, проснулась, чебурашка?