Неправильный рыцарь (СИ)

— Да! Сказала б! А ты заткнись! — И тонкие, обремененные множеством серебряных колец, пальчики потянулись к насмешнице. Зажатая в них остро заточенная спица не предвещала той ничего хорошего.

Сохранить лицо, прическу и новое платье девушке удалось лишь благодаря своевременному воплю главной:

— Заткнулись обе! Сей-час-же! А ты, — махнула она рукой, — читай! Да с выражением!

«Роскошные темные наряды вернули в сундуки, а красавица облачилась в расшитое жемчугом и янтарем платье из золотой парчи. Оно, как никакое другое, шло к ее раскосым изумрудным глазам и кудрям цвета ржавчины.

Прекрасная Матильда — само собой! — являлась законодательницей мод. Поэтому не стоит удивляться тому единодушию и поспешности, с которой остальные дамы (абсолютно все!) последовали ее примеру.

Благородные господа проявили большую, истинно мужскую сдержанность, обрядившись в темное, что наиболее соответствовало случаю. Но обилием драгоценностей и мехов и они не отставали от дам.

Наконец, когда собравшиеся вдосталь налюбовались друг другом и обсудили все последние новости, слухи и сплетни: от новой прически графини Такой-то и ее нового слуги („отрока с ангельским ликом!“) до проигранной в кости („позавчера, да-да, только позавчера!“) немалой вотчины барона Сякого-то и его непомерных долгов, а также последних, подслушанных камеристкой, слов Его Величества, и что именно он хотел этим сказать, и еще многого, многого другого… в общем, когда все эти (вне всякого сомнения) важные слова и события были обговорены, на поле появился герольд.»

Глава тридцатая

По всему видно было — это господин и слуга. Но какие-то уж больно странные, непривычные господин и слуга. Неправильные какие-то.

Они появились так неожиданно, словно вынырнули прямо из воздуха. Любая — начиная главной фрейлиной и кончая самой юной, «Клотильдой-деревенщиной», — могла поклясться чем угодно и кому угодно (а некоторые — даже многократно потерянной девственностью), что еще минуту назад никаких всадников здесь не было. Да и как, скажите на милость, они могли здесь появиться? Здесь — и без доклада?! Проехать мимо стражей, тех самых стражей, перед которыми стелилась даже трава… Никогда! Ни за что! Во всем этом было нечто нереальное.

Между тем, неизвестные медленно, прогулочным шагом, пустили лошадей и, как ни в чем не бывало, продолжали свою беседу.

Ах, любовь, любовь, черти б ее драли!

Любовь, любовь, прекрасная любовь!

Л-любовь и крр-ровь!!!

— скорчив жуткую рожу, пропел юнец и, уже нормальным голосом, продолжил: — Все о ней говорят, говорят да переговаривают, а вот в глаза-то ее никто и не видел! — с усмешечкой заметил он. — Сплошные охи-вздохи, полная то есть бессмыслица. Ну, просто тьфу!

— Не болтай! — одернул его старший.

До сей минуты этот господин хранил упорное молчание, наводящее на определенные мысли — причем, не самые светлые и радостные. Мрачное великолепие его одежд, их явная перенасыщенность драгоценностями создавали у случайного зрителя…м-мм… двойственное впечатление. Одеваться столь дорого и пышно, можно сказать — вызывающе дорого и пышно, мог позволить себе либо придворный (и придворный, как говорится, не из последних), либо грабитель с большой дороги.

— Не болтай! — повторил он, теребя подвеску из черного жемчуга.

— Что, битым буду? — засмеялся его юный спутник и, обернувшись к дамам, показал им язык. А те сидели разодетыми-расписными фарфоровыми куклами, не в силах произнести ни слова и лишь только хлопали ресницами: хлоп-хлоп-хлоп!

— Нет, — улыбнулся в ответ мрачный господин и, как породистого жеребчика, необузданного и необъезженного, потрепал юношу по спине. — Прилетят злые духи и откусят тебе язык. Твой глупый, невоздержанный язык. Такой розовый, такой сладкий…