Неправильный рыцарь (СИ)

Этого, к счастью, не знал благородный Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт фон Труайльдт, сир Фондерляйский, сеньор Буагенвиллейский, бессменный кавалер Ордена Алмазной Крошки, в общем, — Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки.»

Глава тридцать вторая

Мелинда вздохнула, вытерла мокрый лоб и крест накрест привязала лист подорожника к свежим царапинам. Она редко, то есть почти никогда, не пользовалась волшебством в быту, предпочитая ему проверенные народные средства. Совесть ее была чиста — безупречно, безукоризненно чиста! Малыши были накормлены-напоены-и-спать-уложены. На всю эту возню — с обязательными в таких случаях шумом, визгом, писком, потасовками и нешуточными укусами — ушло часа полтора. Еще столько же — на сказки, песенки и уговоры. Ничего из ряда вон. Все как всегда.

Остаток вечера девушка могла посвятить себе. И — наконец-то, наконец-таки! — дочитать («если хватит мне терпенья!») этот чертов роман. Этот необъятный роман — роман, имевший начало и, казалось, не имевший конца.

Деревья, с трех сторон окружавшие пещеру, стояли, будто в карауле. Стражи — грозные, молчаливые и сосредоточенные. Мимо которых — как ни старайся, как ни пытайся — и не пройдешь, и не пролетишь, и не проскочишь. Это вряд ли бы смогла даже чья-либо дурная, злонамеренная мысль — не то, что мышь. А уж нечто большее — например, всадник (или всадники) — и тем паче.

«Одним ударом Эрлих снес ему голову и весь оставшийся вечер, запершись в башне, прорыдал над обезглавленным телом. Предавший, пятикратно отрекшийся от дружбы, презревший ее святые обеты Гавейн не был достоин жизни. Он не был достоин ни роскошных похорон, ни Песни Прощания, ни памяти. Но оплакивания — да, достоин. Как никто другой!

Мелкая снежная крошка залетала в узкие бойницы и тоненькими белыми смерчиками танцевала на заледеневшем каменном полу. И рыцарю казалось: некто неосязаемый и незримый забрасывает ее синими от холода, обветренными руками. Костлявыми руками. И каждая следующая горсть была больше предыдущей. И вьюга выла не переставая: и день, и вечер, и ночь. Выла, как воют собаки, чуя покойника. Выла, будто прощалась. Вот только с кем? С убитым или же…или же с убийцей? Лишь ей одной то было известно.»

— М-да-а! Неглупый способ для сентиментального человека скоротать скучный зимний вечерок. Совсем неглупый, — съязвила Мелинда. — Ох, уж эти нежные души!

И чем дальше она углублялась в дебри повествования (порой — непролазные дебри), тем сильней и сильней хмурилась. Порой она изрекала многозначительное: «Гхм!» и, вздохнув, переворачивала страницу.

Сюжет был, по мнению девушки, неважный. Занятный, но уж больно запутанный. Стиль рыцарских романов одновременно смешил и раздражал ее — надрывная восторженность была чужда здоровой натуре Мелинды. А уж главный герой и вовсе оставлял желать лучшего. «Дерьмо заскорузлое» — оказалось самым мягким эпитетом, которым она удостоила благородного Эрлиха-Эдерлиха в процессе чтения. Из-за одного только стремления уничтожить побольше (как можно больше!) драконов вышеупомянутого рыцаря следовало стереть с лица земли. «Увидел дракона — и руки зачесались. Что ж это, в самом деле, за почесуха за такая?! Отрубать надо такие руки — и вся недолга! Чтоб не чесались зря!»

— Ох, уж этот роман! Этот чертов роман! И зачем деду понадобилось, чтоб я его прочла? Что за необходимость, что за спешка? — спросила Мелинда у висевшей над головой восточной лампы. Возможно, та и разделяла недоумение девушки. Но ответить (увы!) не могла. Вместо этого она качнулась и подмигнула Мелинде синей, с золотыми прожилками, гранью.

— Что-то же в нем скрыто, черт его задери! Дед ведь ничего просто так не делает. Нич-чего! Под обычный ужин и то философию разведет. Или богословское что затянет. Это уж как пить дать! А тут всучил — на, читай, мол. Да чтоб от начала и до конца! Да еще именно сейча-ас! И что в нем эдакое? Хотела б я знать… — бормотала она, вновь углубляясь в романные дебри.