Неправильный рыцарь (СИ)

— Знаю, святой отец! — сверкнул глазами Эрлих в сторону нищенской (заплата на заплате) рясы и невольно скривился. — Знаю!

Он отвел взгляд от непрошеного советчика и, на всякий случай, трижды истово перекрестился. Путь предстоял неблизкий, и запастись небесным покровительством было самое время.

«Роман о заклятых

любовниках»,

глава сто

двадцатая

Главища девятая

Эгберт мерно покачивался в седле, жуя травинку — спешить ему было некуда. Его «ненагляднейшая и драгоценнейшая» невеста теперь могла и подождать. Успеется, с горечью подумал рыцарь. Ох, ты, господи… Спаси и пронеси!

Все происходящее напоминало ему не рыцарский роман, суровый и величественный, а, скорей, пародию на него. За свои неполные двадцать пять лет Эгберт успел перечитать и переслушать изрядное их количество. Но почему-то сильнее других (надо сказать, не менее запутанных и сложных) в его память въелся (впился, присосался — что угодно! — но не просто хорошо запомнился, о, не-е-ет!) роман «Заклятые любовники». И невольно вспоминался несчастному Эгберту при всяком удобном и неудобном случае.

То было повествование о славном и безупречном (как же без этого!) рыцаре Эрлихе-Эдерлихе-Эрбенгардте фон Труайльдт и его прекрасной (ну, разумеется!) возлюбленной Имбергильде, соединиться с которой ему мешали все, кто ни попадя, и особенно — отец девушки, зловещий (конечно же! могло ли быть иначе?) герцог Одерхунд.

Жестокий и бессердечный старик, в характере которого сочетались едва ли не все семь смертных грехов, как и следовало ожидать, постоянно строил козни романтическим влюбленным. Обрести счастье для них было возможно, лишь разгадав тайну герцога, по слухам, до того страшную и ужасную, что одно упоминание о ней вводило в дрожь местные привидения.

Но это оказалось не так-то просто: обреченный на долгие скитания, рыцарь претерпевал все мыслимые и немыслимые в реальной жизни беды и напасти — предательство лучшего друга, пленение простуженными и прокаженными, нападение диких зверей, благородные (и не очень) поединки с бродячими (то бишь странствующими) рыцарями и грубые трактирные попойки, ложную весть об измене любимой (его ненаглядной, не-пов-то-римой красавицы Имбергильды), жажду и голод, потерю коня; кошелька с золотом, украденного проезжим сбродом, бесконечные и на редкость занудные поучения встречных старцев (от мерзких колдунов до святых отшельников), явление ангела и даже черта. Впрочем, львиная доля услышанного в ту пору мало не произвела на Эгберта а ни малейшего впечатления. Да он и слушал-то вполуха, а, значит, мог впоследствии, вспоминая роман, чего и…эм-ммм!… чего и приврать. Ну, или перепутать. Запросто!

Все бы ничего, да только вот интереснейший (хотя и абсолютно неправдоподобный) сюжет так и кишел мельчайшими подробностями и многочисленными отступлениями, как вонючая нищенская подстилка — вшами. Роман казался бесконечным еще и оттого, что читался он по небольшому куску каждый вечер, в строго отведенное время. Правило это соблюдалось неукоснительно. Читали его давно — столько, сколько рыцарь себя помнил.

Маленький Эгберт очень жалел всяческих зверей и, слушая подробный рассказ о том, как благородный Эрлих-Эберлих расправляется с очередным львом или драконом, вырывался из рук тетушки, мотал головой, топал ногами и оглушительно вопил: «Не хочуу! Не надо! Это все непр-равильно!» Что несказанно удивляло дам, заранее видящих в нем будущего продолжателя «славных рыцарских традиций», но встречало неожиданно горячую поддержку у деда Эгберта.

Правда, старый барон по-своему толковал возмущение внука. Почтенный старец считал, что рыцарские романы — «это витиеватая чушь, от которой даже у блохи или мухи мозги набекрень съедут!» Он, добрый и мягкосердечный, ненавидел их лютой ненавистью. Ежевечернее чтение очередной серии страданий и приключений являлось слишком сильным испытанием его старческих нервов. И радовался, что «дитя умнее взрослых, черт меня задери!»

Однажды старый барон не выдержал. Бегая по залу и размахивая руками, он кричал, чтобы (наконец-то!) раз и навсегда прекратилась эта дурь, галиматья, этот бред! Ибо нет у него уже сил, уморят его этими бреднями! Из тесного кружка расчувствовавшихся рыцарей и дам, дружно пускавших обильные женские и скупые мужские слезы, отделилась величественная фигура госпожи баронессы. Выпрямившись во весь свой немалый рост и судорожно глотая слезы, она схватила исходящего негодованием, ругающегося и даже (о, ужас!) плюющегося мужа, с легкостью оторвала его от пола и — выбросила в окно.