«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но как объяснить решение Бродского поместить тему благодарности в этот новый контекст? Быть может, он просто не мог найти рифмы «благодарность / солидарность» в английском языке? Но возможно и другое объяснение. Если в итоговом стихотворении тема благодарности получила новое (трагическое) осмысление, то уместно спросить: как Бродский толковал эту тему в более раннем творчестве?

Припомним строки из поэмы «Шествие» (1961), в котором первая строка представляет собой цитацию из Лермонтова («За все, за все Тебя благодарю я…»):

Пора давно за все благодарить,
За все, что невозможно подарить.
Когда-нибудь кому-нибудь из вас
И улыбнуться, словно в первый раз,
В твоих дверях, ушедшая любовь,
Но невозможно улыбнуться вновь.[141]

Хотя речь здесь идет о реальной утрате, утрата эта представлена в виде театрального действа с танцующими и поющими актерами. Автор видит себя и хореографом, и оперным постановщиком. В его либретто даже предусмотрены голоса: «баритон, альт».

Вот Арлекин толкает свой возок,
И каплет пот на уличный песок,
И Коломбина машет из возка.
А вот скрипач, в руках его тоска
И несколько монет. Таков скрипач.
А рядом с ним вышагивает Плач,
Плач комнаты и улицы в пальто,
Блестящих проносящихся авто.
Плач всех людей. А рядом с ним Поэт,
Давно не брит и кое-как одет
И голоден, его колотит дрожь.
А меж домами льется серый дождь,
Свисают с подоконников цветы,
А там внизу вышагиваешь ты.[142]

Мне скажут: троекратно повторенное слово «плач» и строка «его колотит дрожь» создают эмоциональный тон, никак не вяжущийся с режиссерскими указаниями. Но дело в том, что режиссерские указания, сводящие поэму к фарсу, появились позже, вероятно, тогда, когда Бродский уже не считал «Шествие» своим лучшим произведением.[143] Однако именно режиссерские указания, которых в окончательном тексте поэмы нет, как раз и проясняют значение благодарности в «Шествии».

Нет ли здесь параллели с итоговым стихотворением?

Ведь смысл благодарности итогового стихотворения, как и смысл благодарности «Шествия», проясняется лишь в контексте оригинала, которого в авторском переводе нет.

Тогда за что же благодарит поэт создателя в итоговом стихотворении?

Глава 9 «Памяти У. Б. Йейтса»

Бродский неоднократно трактует события своей жизни как моменты озарения. Озарением был томик Баратынского, приобретенный в книжной лавке в провинции. Озарением был момент в электричке по возвращении от Ахматовой после очередного визита. Озарением было и стихотворение Одена «Памяти У. Б. Йейтса», открытое наугад в месте ссылки. И этому последнему озарению посвящено воспоминание, которое интересует нас.

«Я помню, как я сидел в избушке, глядя в квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка, – пишет Бродский. – У меня там был здоровенный кирпич англо-русского словаря, и я снова и снова листал его, проверяя каждое слово, каждый оттенок, надеясь, что он сможет избавить меня от того смысла, который взирал на меня со страницы. Полагаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: “Время… боготворит язык”, – и тем не менее мир вокруг остался прежним. Но на этот раз словарь не победил меня. Оден действительно сказал, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и ход мыслей, которому это утверждение дало толчок, продолжается во мне по сей день. Ибо “обожествление” – это отношение меньшего к большему. Если время боготворит язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое, в свою очередь, старше и больше пространства. Так меня учили, и я действительно так чувствовал. Так что, если время <…> боготворит язык, откуда тогда происходит язык? Ибо дар всегда меньше дарителя. И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не поэтому ли время его боготворит? И не является ли песня, или стихотворение, и даже сама речь с ее цезурами, паузами, спондеями и т. д. игрой, в которую язык играет, чтобы реструктурировать время? И не являются ли те, кем “жив” язык, теми, кем живо и время? И если время “прощает” их, делает ли оно это из великодушия или по необходимости? И вообще, не является ли великодушие необходимостью?»[144]