«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Итак, сидя в кресле или в шезлонге своей нью-йоркской квартиры, Бродский переводит часовую стрелку назад и по-режиссерски усаживает молодого себя перед окном-иллюминатором, мысленно наведя объектив на бродящих кур (корова бы туда не поместилась). Интерьер деревни, в которой он находился во время ссылки, помогает Бродскому воссоздать свои впечатления от стихотворения Одена. Центральной в нем, сообщает Бродский, является строка «Время поклоняется языку», подсказавшая ему новый философский концепт, по признанию Бродского, актуальный «по сей день». Вот элементы этого концепта: «Время больше и старше языка»; «язык – хранилище времени».

Конечно, Бродскому было бы полезно узнать, что строка, так восхитившая его в стихотворении Одена, была впоследствии вымарана автором, не попав ни в одно из последующих изданий.[145] Надо полагать, мысль «Время поклоняется языку», оказалась случайной в стихотворении, в котором центральной мыслью является как раз мысль о прощении. Время, кажется, хочет сказать Оден, есть враг всех уравнений. То, что было справедливо вчера, не может быть востребовано сегодня и, конечно же, не равно тому, что будет завтра. Время стирает всё: человеческие слабости, следы красоты и т. д. То, чему время неподвластно, это язык, который создает поэт. И за этот подвиг поэту прощаются все его слабости: и трусость, и зависть, и малодушие. Ведь простили же Киплингу его колониальные воззрения? Простили и Клоделю, поэту и дипломату, неприятие буржуазной морали. И прощение поступило к ним за то, что они превосходно писали.

Вот эти строки Одена в моем переводе:

Время, что неутомимо
шествует отважных мимо,
с безразличием бывалым
красоту поубивало,
славит лишь язык. Вину
всем прощает, кто дерзнул:
трусам, подлецам, убогим
низко кланяется в ноги,
Откликается раденьем
к Киплингу за заблужденья,
И Клоделю лишь за то,
Что писал он на все сто.[146]

Но неужели Бродский, внимательный читатель Фроста, Мандельштама, Харди, Цветаевой, не заметил мысли Одена о прощении, разглядывая сквозь магический кристалл сомнительную формулу «Время боготворит язык»? Поверить в это трудно. Да и нужно ли? Ведь Бродский сам дает объяснение. То есть объяснения он, конечно же, не ДАЕТ. Его надо вычислить. И задача эта не так проста, ибо речь должна пойти о казуистической логике. Все еще держа пульс на этой формуле «Время боготворит язык», шаманской, как представляется она мне, Бродский прокладывает новую трассу, на этот раз фокусируясь на авторе.

«Несмотря на краткость и горизонтальность, эти строчки казались мне немыслимой вертикалью. Они были также очень непринужденные, почти болтливые: метафизика в обличии здравого смысла, здравый смысл в обличии детских стишков. Само число этих обличий сообщало мне, что такое язык, и я понял, что читаю поэта, который говорит правду или через которого правда становится слышимой. По крайней мере, это было больше похоже на правду, чем что-либо, что мне удалось разобрать в этой антологии <…>. Я почувствовал, что имею дело с новым метафизическим поэтом, поэтом необычайного лирического дарования, маскирующимся под наблюдателя общественных нравов. И я подозревал, что этот выбор маски, выбор этого языка был меньше обусловлен вопросами стиля и традиции, чем личным смирением, налагаемым на него не столько определенной верой, сколько его чувством природы языка. Смирение не выбирают».[147]

Итак, случайная строка Одена, впоследствии вымаранная, позволяет Бродскому объявить Одена поэтом, «который говорит правду – или через которого правда становится слышимой». И хотя репутация Одена, созданная на основе его стихов, никак не совпадала с оценками Бродского (Одена упрекали в наличии множества масок и в неустойчивости воззрений),[148] Бродский никогда не отступал от этого мнения.

Тогда что могло подсказать Бродскому мысль об Одене как поэте, устами которого глаголит истина?

Известно, что, ознакомившись с подачи Михаила Мейлаха с «Антологией новой английской поэзии» под редакцией М. Гутнера (Ленинград, 1937), то есть открыв для себя англоязычных поэтов Джона Донна, Элиота и Одена, Бродский стал сам позиционировать себя как поэт англосаксонского помола. И именно здесь следует искать истоки его убежденности в том, что устами англоязычных поэтов говорит сама истина. Ведь истина, позволяет себе фантазировать дальше Бродский, заложена в самом английском языке, не допускающем ни лжи, ни двоемыслия. И именно это открытие принудило его к тому, чтобы писать воспоминания о покойных родителях, пользуясь «английскими глаголами».[149]