Неприятности – мое ремесло

Ощупывая ступеньки ногой, словно дряхлый старец. Дряхлый старец с хрупкими костями. В спальне я запер дверь и некоторое время стоял, переводя дух. Затем переоделся в единственный пиджак, который был у меня с собой, остальную одежду запихнул в чемодан и осторожно закрыл его. Прислушиваясь, стараясь двигаться бесшумно, маленький мальчик, очень, очень плохой мальчик.

В тишине, которую я так боялся нарушить, раздались шаги – кто-то поднялся по лестнице, вошел в комнату, вышел, снова спустился. Этот кто-то двигался очень медленно – так же, как ползли мои мысли.

Постепенно в тишине стали слышны другие звуки. Из кухни доносилось монотонное старушечье бормотание, припозднившаяся пчела тихо жужжала под окном, на дороге скрипела повозка. Я взял чемодан, вышел из комнаты и очень аккуратно прикрыл за собой дверь.

Наверху дверь спальни Эдварда снова была распахнута настежь. Словно кто-то намеренно оставил ее открытой.

Поставив чемодан, я прислонился к стене и посмотрел на Эдварда. С прошлого раза его поза не изменилась. Как рухнул на высокую постель, обеими руками потянув на себя стеганое покрывало, так и провалился в алкогольное забытье.

В серой тишине не раздавалось ни хриплого дыхания, ни храпа, ни сонного бормотания. Я прислушался, очень осторожно. Он не дышал. Не издавал ни звука, зарывшись лицом в перину.

И все же не эта сводящая с ума тишина заставила меня бесшумно, словно хищника, подкрасться к кровати. Я уже заметил кое-что, но еще не осознал. Его левый безымянный палец. Он был на полдюйма длиннее среднего, хотя должно быть наоборот. С конца безымянного пальца свисала крошечная сосулька свернувшейся крови.

Алая струйка протянулась от горла – неумолимо, беззвучно, образовав эту забавную сосульку.

Эдвард был мертв – мертв уже несколько часов.

4

Я закрыл дверь гостиной, стараясь не шуметь, словно католический священник в доме бывшего прихожанина, перед тем как юркнуть в свою нору[91]. Затем притворил дверь веранды, успев вдохнуть издевательский аромат роз и нектаринов.

Миллисент откинулась на спинку низкого кресла, неумело куря сигарету, ее волосы цвета бледного золота разметались по подушке. А глаза – не знаю, что было в ее глазах. Я был сыт всем этим по горло.

– Где оружие? Револьвер должен быть у него в руке.

Я говорил резко, но негромко, не пытаясь смягчить голос. Все серое английское уныние слетело с меня, как шелуха.

Со слабой улыбкой она показала рукой на один из предметов мебели на шатких ножках, полки которых служат исключительно для хранения фаянсовых кружек, украшенных гербом или позолоченной надписью: «На память о Богнор-Риджисе».

В этом шкафчике, или как он там назывался, был резной ящик, который я выдвинул. Кружки задребезжали.

На розовой кружевной салфетке лежал револьвер «уэбли». Невинный, как нож для рыбы.

Я втянул воздух ноздрями. Пахло кордитом. Револьвера я касаться не стал – пока.

– Значит, вы знали, – сказал я. – Все это время, пока я корчил из себя благовоспитанного идиота, вы знали. Мы чинно пили чай, а из трупа медленно, очень медленно вытекала кровь. Мертвые кровоточат, только очень медленно. Кровь из раны на горле, вдоль рубашки, руки, ладони, пальца. Все это время вы знали.

– Он был чудовищем, – сказала она очень спокойно, – мерзким опустившимся чудовищем. Вы и представить себе не можете, через что я прошла!

– Пусть так, – сказал я. – Я снисходителен к людям его сорта. Однако сейчас это не важно. На револьвере не должно быть ваших отпечатков. Вы слыхали об отпечатках пальцев?

В моем вопросе не было ни сарказма, ни поддельного участия. Я просто размышлял вслух. Сигарета неуловимым движением исчезла из ее пальцев. Она умела проделывать такие штуки. Теперь она сидела очень прямо, положив руки на подлокотники кресла, – стройная, чуждая всему, утонченная, как рассветная дымка.

– Вы были в доме одна, – начал я. – Старушка Бесси вышла. Выстрела никто не слышал или принял его за пальбу из охотничьего ружья.

Она рассмеялась. Низким исступленным смехом – смехом женщины, откинувшейся на подушки в огромной кровати с балдахином.

Пока она смеялась, линии ее горла заострились, и я видел, что они уже никогда не станут прежними.

– Почему вас это волнует? – спросила она, отсмеявшись.

– Вы должны были сказать мне сразу. Над чем вы смеетесь? Думаете, английские законы так забавны? Ведь это вы, именно вы поднялись наверх и открыли дверь настежь, чтобы я не прошел мимо его спальни. Зачем?

– Я люблю вас, – сказала она. – По-своему. Я – холодная женщина, Джон, разве вы не знали?

– Подозревал, но теперь это не мое дело. Вы не ответили на вопрос.

– Конечно, ваши дела, как оказалось, не здесь.

– Мои дела подождут. Им тысяча лет. Десять тысяч. Они истлевают в своих погребальных пеленах вместе с фараонами. А вот он ждать не будет. – Я поднял палец, указывая на второй этаж.

– Как это прекрасно, – вздохнула она. – Давайте не будем опошлять высокую трагедию.

Миллисент нежно провела рукой по своей длинной тонкой шее:

– Здесь, в Англии, меня за это повесят, Джон.

Я смотрел на нее – смотрел как умел.