Неприятности – мое ремесло

Очень медленно она перевела взгляд на мою руку на своей лодыжке:

– Вы сделали это намеренно?

– Еще как.

– По крайней мере, в смелости вам не откажешь.

Ее голос донесся откуда-то издали, словно лесное эхо. Я затрепетал как лист.

Она медленно наклонялась, пока ее лицо не оказалось почти вровень с моим. Ни единый мускул громадного конского крупа не дрогнул.

– Я могу сделать три вещи, – сказала она. – Угадайте какие.

– Нет ничего проще. Ускакать, огреть меня хлыстом или рассмеяться.

– Я ошибалась… – Ее голос неожиданно сел. – Четыре.

– Хочу поцеловать твои губы, – сказал я.

2

Дом появился внезапно – на склоне холма, ниже широкого травяного круга, бывшего когда-то римским лагерем. И хотя в названии усадьбы упоминалось озеро, никакого озера не было и в помине.

Местность поражала невиданной для Англии запущенностью: дом был заплетен плющом, высокая трава шелестела на лужайках. За садом давно не следили, елизаветинские площадки для игры в кегли по колено заросли сорняками.

Сам дом из потемневшего от времени красного кирпича с выступающими тяжелыми окнами со свинцовыми переплетами представлял собой образец традиционной архитектуры времен королевы Елизаветы. Жирные пауки, словно епископы, дремали за стеклами в окружении паутины, сонно поглядывая на остролицых щеголей в разрезных дублетах, что неодобрительно взирали из своих суровых времен на Англию, чуждые прелестям английской провинции.

Показались конюшни, заросшие мхом и запущенные. Оттуда вышел гном, в штанах для верховой езды, с огромными ручищами и выдающимся носом, и принял поводья.

Обойдя двор конюшни, леди Лейкенхем, не говоря ни слова, повернула к дому.

– Это не упадок, – заметила она, когда гном уже не мог нас слышать, – а убийство. Он знал, как я люблю это место.

– Твой муж? – спросил я с ненавистью, не разжимая губ.

– Идем к главному входу. Оттуда открывается лучший вид на парадную лестницу. Там он себя превзошел. Это предмет его гордости.

Перед нами открылось обширное пространство, опоясанное подъездной аллеей. Посередине росли древние дубы. Лужайка с грубо скошенной пожелтевшей травой выглядела еще хуже, чем участки, которых не косили. Дубы отбрасывали на разоренную лужайку длинные крадущиеся тени – бессловесные, мрачные пальцы ненависти. Тени, и в то же время не просто тени, как тень в солнечных часах всегда больше чем тень.

На тихий дребезжащий звук колокольчика вышла старуха, такая же дряхлая и скособоченная, как гном. Такие, как она, сами в дом не входят – их надо впустить. Старая ведьма что-то бормотала себе под нос на невразумительном местном диалекте, словно сыпала проклятиями.

Мы вошли внутрь, и хлыст снова взметнулся.

– Перед вами, – начала она (никогда бы не подумал, что ее голос может звучать с такой ненавистью), – его лучшая работа среднего периода, как говорят художники. Вообразите, сэр Генри Лейкенхем, баронет – а баронет это вам не какой-нибудь барон или виконт, – так вот, сэр Генри Лейкенхем, представитель одного из наших древнейших родов, и одна из древнейших в здешних краях лестниц однажды встретились при весьма неравных обстоятельствах.

– Хочешь сказать, топор был не так древен?

Парадная лестница, или то, что от нее осталось, распахнулась перед нами. Ее построили для особ королевской крови, для знатных дам в окружении свиты в бархате и звездах, для причудливых теней, пляшущих на деревянных панелях обширного потолка, для побед, триумфов и возвращений и лишь изредка для подъемов и спусков.

Крутая и широкая лестница несла на себе печать неумолимого времени. Одна только балюстрада стоила, вероятно, целое состояние, но теперь об этом можно было только догадываться, ибо лестница превратилась в груду потемневших от времени обломков.

Спустя довольно долгое время я обернулся. Теперь при упоминании этого имени мой желудок всегда будет болезненно сжиматься.

– Постой, неужели ты до сих пор его…

– О, это часть моей мести.

Старуха, бормоча, удалилась.

– Что ты ему сделала?

Она ответила не сразу.

– Я только надеюсь делать это снова и снова, всегда, и чтобы слухи обо мне доходили до тех мрачных мест, где ему предстоит вечно скитаться, – небрежно проронила она.

– Нет, ты не можешь…

– Нет? Прошу сюда. Взгляните на наших знаменитых – своим отсутствием – Ромни[90].

Мы шли по тому, что некогда было картинной галереей, о чем свидетельствовали продолговатые бурые пятна на дамастовой обивке стен. Наши шаги эхом отдавались от гулкого пыльного пола.

– Свинья! – проронил я, обращаясь к эху и пустоте. – Нет, какая свинья!

– Не делай вид, что тебя это волнует, – сказала она. – Ведь нет?

– Нет, – ответил я. – Я притворяюсь.

За галереей некогда была оружейная. Из оружейной узкая потайная дверь вела на лестницу – изогнутую, тесную, сокровенную. Мы поднялись по ней и оказались в комнате, меблированной хотя бы частично.