Неприятности – мое ремесло

– Должно быть, это и впрямь весело – проторчать здесь в одиночестве до самого вечера. В тихом уголке, слушая жужжание пчел, вдыхая аромат нектаринов. Сидеть и ждать чай – тоже мне революция.

Она подняла на меня бледно-голубые английские глаза – не грустные или утомленные, просто слишком долго смотревшие в одну точку.

– Революция? О чем вы?

– Понятия не имею, – признался я честно. – Думал, вы оцените юмор. До вечера.

Неудивительно, что англичане считают нас, американцев, слегка туповатыми.

До озера я добрался в считаные минуты. По размеру английские озера не чета нашим, но здесь были крохотные островки, создававшие иллюзию пространства, а птицы с шумом сновали вокруг или надменно раскачивались на тонких стеблях камыша. Кое-где заросли подступали прямо к серой воде. Тут птицы не водились. Чья-то растрескавшаяся, но не дырявая лодчонка была привязана к бревну короткой веревкой, заскорузлой от времени и остатков краски. Я приставал к островкам. Местные на них не жили, но держали огороды. Иногда какой-нибудь старик, завидев чужака, бросал рыхлить землю и, прикрывая ладонью глаза, всматривался в меня. Я выкрикивал вежливое, почти английское приветствие. Он не отвечал, ибо был слишком стар, глух и не собирался впустую переводить силы.

Сегодня я устал больше обычного, поэтому решил повернуть назад. Лодка была неповоротливой, как старый амбар, который унесло по разлившейся Миссисипи, а недлинные весла казались короче обычного. К вечеру от воды потянуло сыростью. Я направился к берегу, а желтые столбы света пробивались из иного мира в просветах между буковыми листьями.

Я подтащил лодку за фалинь к бревну и распрямился, посасывая ушибленный палец.

Ни топота копыт, ни звяканья колец на конце мундштука я не слышал. То ли виной тому были прошлогодние листья, устилавшие берег, то ли ее колдовская власть над благородным животным.

Я распрямился. Она была от меня на расстоянии девяти футов, не более.

В черной амазонке и белом охотничьем галстуке, молодая женщина сидела по-мужски на зловещего вида жеребце. Ее черные глаза улыбались. Она была необыкновенно хороша. Я никогда прежде ее не встречал.

– Любите кататься на лодке? – осведомилась незнакомка с присущей моим соотечественникам бесцеремонностью, не имеющей ничего общего с простодушием. Певчая птичка, хористочка американского разлива.

Конь покосился на меня налитым кровью глазом, тронул копытом листву и замер, шевеля ухом.

– Ненавижу, – признался я. – Устанешь как черт, все руки в волдырях, а до дому еще три мили.

– Тогда зачем? Я вот всегда делаю только то, что хочу.

Она коснулась шеи жеребца рукой в длинной перчатке – черной, как ее амазонка.

Я пожал плечами:

– Что-то в этом есть. Физические упражнения. Нервы успокаивает. Нагоняет аппетит. Не могу придумать ничего умнее.

– А вы постарайтесь. Вы же американец!

– Я?

– Это очевидно. Стоило мне только увидеть, с какой яростью вы гребете, я сразу догадалась. К тому же акцент.

Наверное, в моем взгляде, обращенном к ее лицу, промелькнуло что-то алчное, но кажется, это ее не смутило.

– Живете у Крэндаллов, в Бадденхэме, не так ли, мистер Американец? В нашем захолустье сплетни распространяются быстро. Я – леди Лейкенхем, из Лейквью.

Вероятно, что-то в моем лице изменилось – как если бы я вслух воскликнул: «Та самая!»

Это не ускользнуло от ее внимания. Она вообще была приметливой и, кажется, видела людей насквозь. Как бы то ни было, ничего не шелохнулось в черных бездонных колодцах ее глаз.

– Красивый тюдоровский дом. Я видел издали.

– Взгляните вблизи – зрелище того стоит. Приглашаю на чай. Как вас зовут?

– Парингдон. Джон Парингдон.

– Джон – какое мужественное имя. Впрочем, скучноватое. Что ж, хоть какое-то разнообразие. В течение нашего недолгого знакомства я буду звать вас так. Держитесь за стремя, Джон, – несильно, чуть повыше железки.

Жеребец заволновался, но она что-то проворковала ему на ухо, и он послушно побрел к дому, настороженно навострив уши, – только их кончики подрагивали, когда птичьи стайки проносились над кронами деревьев.

– Какой воспитанный, – заметил я.

Она изогнула черные брови:

– Ромео? Не всегда. Нам попадаются разные люди, верно, Ромео? И наше поведение изменчиво. – Она легко взмахнула коротким хлыстом. – Но на вас это не распространяется, верно?

– Почем знать? Все может статься.

Она рассмеялась. Тогда я еще не знал, что смеялась она нечасто.

Несколько дюймов отделяло мою ладонь от ее ступни. Сам не знаю почему, но мне захотелось к ней прикоснуться. Показалось, что ей самой этого хочется.

– Хочу похвались ваши манеры, – сказала она.

– Рано судить о моих манерах. Порой они стремительны, как ласточки, а то неповоротливы, как волы в упряжке, но всегда не вовремя.

Хлыст лениво просвистел рядом, не задев ни меня, ни вороного, который меньше всего ждал удара.

– Вы со мной флиртуете?

– А вы наблюдательны.

Виноват во всем был вороной жеребец – внезапно он встал как вкопанный, и моя рука скользнула к ее лодыжке, где и осталась.

Всадница не шелохнулась. Жеребец застыл, как бронзовая статуя. Понятия не имею, как ей это удалось.