Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма

Здесь следует беззастенчиво держаться позиций ортодоксального марксизма: Ван Хуэй недооценивает имманентную логику рыночных отношений, стремящихся к эксплуатации и дестабилизирующим крайностям. Не слишком ли сильно мы пытаемся здесь субстанциализировать экономику? Было бы нетрудно провести стандартную деконструктивистскую операцию на «экономике» и заявить, что Экономики как субстанциального единого поля не существует, что мы именуем «экономикой» неустойчивое пространство, иссеченное мириадами различных практик и дискурсов: материальное производство от примитивного ручного труда до автоматизированных линий, финансовые операции, пропагандистские машины, вмешательство госаппарата, правовые нормы и обязательства, идеологические мечты, религиозные мифы, легенды о господстве, страданиях и унижениях, личная одержимость богатством и удовольствиями и т. д. Хотя это, несомненно, справедливо, все же нет никакой более глубокой «сущности» Экономики, а есть нечто вроде «матемы» капитала, формальной матрицы самовоспроизводства капитала, подобной той, которую пытался представить Маркс в своем «Капитале». Эта матема, эта трансисторическая и транскультурная формальная матрица является «реальным» капитала – тем, что остается неизменным в ходе всего процесса глобального капитализма, безумие которого ощутимо проявляется в кризисные моменты. Маркс обозначает контуры этого безумия, когда говорит о традиционном скупце как о «помешанном капиталисте», хранящем свои сокровища в тайном месте, в противовес «нормальному» капиталисту, который преумножает свои сокровища, бросая их в обращение:

…Не получение единичной прибыли является его целью, а ее неустанное движение. Это стремление к абсолютному обогащению, эта страстная погоня за стоимостью являются общими и для капиталиста, и для собирателя сокровищ, но в то время как собиратель сокровищ есть лишь помешанный капиталист, капиталист есть рациональный собиратель сокровищ. Непрестанного возрастания стоимости, которого собиратель сокровищ старается достигнуть, спасая деньги от обращения, более проницательный капиталист достигает тем, что он все снова и снова бросает их в обращение¹⁵.

Однако это безумие скупца не исчезает просто по мере развития «нормального» капитализма или его патологической девиации. Скорее оно ему внутренне присуще: собиратель сокровищ торжествует, когда наступает экономический кризис. Дело не в том, что во время кризиса деньги обесцениваются и мы узнаём «реальную» стоимость товаров; сами товары (воплощение «реальной [потребительной] стоимости») становятся бесполезны, поскольку их некому покупать. Во время кризиса

деньги внезапно и непосредственно превращаются из чисто идеального образа счетных денег в звонкую монету. Теперь они уже не могут быть замещены обыденным товаром. Потребительная стоимость товара теряет свое значение, а стоимость товара исчезает. Еще вчера буржуа, опьяненный расцветом промышленности, рассматривал деньги сквозь призму просветительской философии и объявлял их пустой видимостью: «Только товар – деньги». «Только деньги – товар!» – вопят сегодня те же самые буржуа во всех концах мирового рынка. <…> Во время кризиса противоположность между товаром и образом его стоимости, деньгами, вырастает в абсолютное противоречие¹⁶.

Не означает ли это, что в такие моменты фетишизм не только не исчезает, а укрепляется в своем непосредственном безумии? Во время кризиса потаенные убеждения, отрицаемые, но практикуемые, провозглашаются прямо. И то же самое справедливо в отношении нынешнего кризиса, одна из спонтанных реакций на который требует следовать неким принципам здравого смысла: «Долги необходимо возвращать!», «Нельзя тратить больше, чем производишь!» и т. п. – и это, конечно, худшее, что можно сделать, ведь так мы попадаем в порочный круг нисходящей спирали.