Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Моя дочка подсовывает мне цветы, помаду, резинки для волос и листья, которые мне непременно надо сберечь. Однажды она подарила мне рисунок, на котором изображено дерево. Оно было высоким и зеленым, с толстым коричневым стволом и двумя большими ветками, протянувшимися к небу. Это случилось в те времена, когда я по-прежнему встречала ее после школы. Сейчас она возвращается оттуда с друзьями.

Предполагалось, что я разглажу листок с рисунком и повешу его на холодильник, но вместо этого он надолго задержался у меня в сумке. «Но я же его для тебя нарисовала. Тебе что, он не нужен?» Порой мы с дочкой пользуемся одной расческой, она тоже лежит у меня в сумке, и часто дочка с такой силой дергает себя за волосы, что волоски остаются на расческе.

Я много лет ношу с собой моего отца или то, что от него осталось. Отец умер летом 2007 года, и много лет он лежит у меня в сумке вместе со всякой всячиной.

Все, что у меня от него осталось, – это шесть магнитофонных пленок, записанных в последнюю весну его жизни. Его голос. И тишина. И мой голос. И другие звуки, которых я не понимаю, но которые микрофон все равно поймал и которые можно назвать шумом. Записи были сделаны на маленький диктофон размером с толстый палец. Я знала, что с ними – в смысле с кассетами – придется что-то делать. Надо их послушать. Это мой отец. И он лежит у меня в сумке. А ведь наверняка есть места, которые подходят для него намного лучше. Например, банковская ячейка, или архивный шкаф, или сейф.

Он говорил, что вещи исчезают. Говорил, что слова пропадают. Был бы он моложе – написал бы книгу о том, каково это – стареть. Но сейчас, когда он старый, у него уже нет тех сил, что были в молодости. Это обоснование навело нас на мысль – не помню, у кого именно она возникла, – что книгу нам надо написать вместе. Мне предстояло задавать вопросы, а ему – отвечать на них, я бы стенографировала во время наших бесед, а позже расшифровала бы записи, мы бы отредактировали материалы и составили книгу. А как закончим и опубликуем ее, сядем в джип и отправимся в писательское турне.

Когда ему в голову пришла мысль о книге, ему было восемьдесят семь. Иногда он забывал слова или путал их, однако память у него была лучше, чем у меня. Следовать плану – по такому девизу живет наша семья. Семья у меня большая. И с материнской стороны, и с отцовской. У отца было девять детей от шести различных женщин – помню, я подумала, что нужно будет поговорить с ним об этом. Если, конечно, мы и впрямь собираемся писать книгу. На самом деле он, как мне кажется, едва ли собирался заводить девятерых детей от шести женщин. Меня, например, не планировали. Мать рассказывала, что носила в сумке противозачаточные таблетки, которые либо забывала принять, либо намеренно не принимала – тут я не уверена, потому что она каждый раз говорит разное. Отец говорил, что они обсуждали аборт, но недолго и без ссор, и сошлись на том, что избавляться от ребенка мать не станет.

Находиться на стадии планирования – это счастье, когда все возможно, но ничто окончательно не решено. План более конкретен, чем надежда, это время, которым ты можешь распоряжаться. «Мы говорим себе, что не знаем, когда придет наш смертный час, – так Пруст описывает предсмертный период жизни любимой бабушки (хотя на самом деле он писал о своей матери), – однако говоря это, мы представляем его где-то вдали, мы не думаем, что он может иметь отношение к тому дню, который уже начался, и что смерть – или ее первые разрушения нас – могут настичь нас уже сегодня, в этот ясный и однозначный вечер, чьи часы заранее обрели для нас вполне определенное содержание». Мы с отцом придумали план и не учли, что смерть уже идет к нам по пути разрушения. Два года, в уверенности, что у нас полно времени, мы придумывали книгу, в которой рассказывалось бы о старении.

The readiness is all[7].

Как мы собирались назвать эту книгу?

И как построить?

О чем мне его спрашивать?

Он сказал, что спрашивать я могу обо всем, что в голову придет, но в этом я сомневалась. Я сказала: «Это вряд ли», а он возразил: «Да нет же, я серьезно, спрашивай, о чем хочешь», и я согласилась: «Ладно, посмотрим, как пойдет».

Мы планировали эту книгу два года. Обсуждали ее, разговаривая по телефону. Отец любил болтать по телефону, у него имелось мнение относительно того, как должна звучать запись у меня на автоответчике, его собственное сообщение было очень коротким и суровым. Мы обсуждали книгу при каждой встрече. Я приезжала в Хаммарс в основном летом, но иногда еще весной и осенью. Мы говорили и о других вещах. Но когда о других вещах мы не говорили, то все наши разговоры занимала книга.