Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Вот фотография папы, уже почти взрослого. Его больше не называют Пу. Он слишком большой, чтобы его называли Пу. Волосы приглажены, одежда нарядная, белый воротник, черный узел галстука и немного мешковатый пиджак. Какой же это год? 1935-й, а может, 1936-й, точно не знаю. По-моему, ему не нравится, что его фотографируют. Губы сжаты, он не улыбается, но губы хорошо вылепленные и чувственные, будто он по такому случаю одолжил их у матери, крупные уши торчат, взгляд слегка коварен. Он смотрит на тебя с деланым равнодушием, подозрительностью (я узнаю это выражение, так смотрел двенадцатилетний Пу) и подкупающей преданностью – непонятно, что он сделает, если ты вдруг отвернешься от него. Плюнет тебе в еду? Попросит тебя поцеловать его? Вскочит и навсегда исчезнет из твоей жизни?

Я склоняюсь над фотографиями, над которыми сидел, склонившись, папа.

Я представляю себе его, старика за восемьдесят, изучающего семнадцатилетнего паренька на фото, того самого, которого больше не называют Пу и у которого коварный взгляд. На полях восьмидесятилетний старик что-то написал. Одно-единственное слово. Но чтобы уместились все буквы, чтобы они не залезали на лицо любимчика, он написал в столбик, как всегда, черной тушью, по-детски выводя крупные завитушки:

МА-

СТУР-

БА-

ТОР

Долгое время единственное изображение отца, на которое я была в силах смотреть, – это изображение, на котором он мертв. Он лежит на кровати, мертвый. Такой фотографии не существует, но очень долго этот образ заслонял собой все остальные.

Голова его лежит на белой подушке в собственном доме в Хаммарсе. За окном пасмурно, я не знаю, начало ли уже светлеть, когда он вздохнул в последний раз, и видел ли он свет сквозь щель в шторах – в момент его смерти шторы были задернуты. Он умер в конце июля, примерно в четыре утра, в тот час, который сам называл часом волка, хотя ничего не знал ни о волках, ни об их повадках. Кто-то обвязал его лицо клетчатым полотенцем и завязал полотенце на макушке, наверное, одна из шестерых женщин, которые ухаживали за ним в последнее время, та, что знала, как обходиться с покойниками. Если не обвязать лицо, то рот покойника откроется, а трупное окоченение помешает ему закрыться. Глаза ему тоже кто-то закрыл. Нельзя, чтобы мы отправлялись на небо, разинув рот и открыв глаза. По-моему, вид у него недовольный.

Я представляю, какие движения надо сделать, чтобы завязать и развязать. Я завязываю и развязываю моим детям шапки, шарфы, шнурки, я сажусь на краешек кровати, вытягиваю руку и хочу развязать это дурацкое полотенце, не должен папа умереть с полотенцем на голове, но смелости у меня не хватает, слишком многие ждут своей очереди, чтобы попрощаться с ним. Мы встречались каждое лето, чтобы отпраздновать его день рождения, он угощал детей излишне роскошным ужином, но сам с ними не ел и лишь потом заглядывал ненадолго. Перед его приходом все бросались прибираться: нельзя оставлять на столе стаканы и бутылки, а в раковине – грязную посуду, все должно быть чисто. Сейчас, когда он умер, мы заходили к нему поодиночке. Это была первая из множества процессий. Я сижу на краешке кровати, положив руки на колени, нет, развязывать полотенце нельзя, оно остается у него на голове, как анекдот, как ехидная усмешка, я не знаю, когда начинается трупное окоченение, не знаю, откроется ли рот, если снять полотенце.

ОН Я верю в Бога, всецело и полностью, но я не претендую на то, чтобы понять Его волю. Бог там, где музыка. Думаю, великие композиторы рассказывают нам о том, как они переживают Бога. Я не шучу. Бах для меня – нечто незыблемое.

ОНА Но раньше ты сомневался?

ОН Не в Бахе.

ОНА Но ты сомневался, что Бог существует.

ОН Все эти глупости в прошлом, все идет своим путем, у меня не осталось запасов, чтобы болтать о вере и недоверии.

ОНА Ты перестал сомневаться после какого-то события?

ОН Это приходит постепенно, маленькими шажками, я, наверное, могу сказать, что после смерти Ингрид ощущал Бога особенно остро… Я стою тут на улице, в Хаммарсе, вокруг – море и тучи, и я чувствую… близость.

Иногда девочке разрешали надевать его коричневые или зеленые вязаные кофты с кожаными заплатками на локтях и кляксами штопки. Кофты были ей велики и почти волочились по полу. Каждый день он катался по побережью на красном дамском велосипеде. Девочка стояла на пороге, закутавшись в его вязаную кофту, и смотрела, как он исчезает за поворотом на узенькой тропинке. На Форё повсюду камни. На пляже. Вдоль дорог. Замурованы в стены, которыми обнесены дома. Самые крупные и старые камни называются «раукары». Как-то раз летом девочка вместе со своим братом Даниэлем отправились на другой конец острова, чтобы внимательнее рассмотреть раукары. Даниэль говорил, мол, сестренка у него такая худенькая и тонкая, что даже страшно – вдруг она провалится в скотную решетку.