Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Я открываю дверь в спальню заводчицы. На небольшой двуспальной кровати спят шестеро котят. Сперва они меня не замечают, но потом я протягиваю руку и пытаюсь погладить их. Самый крошечный котенок – величиной не больше лемминга – поднимает голову, шипит и впивается зубами мне в кожу. Мне кажется, будто я кричу, но все тихо. Я пытаюсь вырвать руку, но котенок вгрызается сильнее. Мне больно. Так же больно мне было, когда Хайди воткнула мне в руку осколок бутылки из-под колы, но в тот раз мы так и задумали – нам требовалось, чтобы и у меня, и у Хайди выступила кровь, потому что мы собирались совершить обряд кровного братания. Когда я вырвала руку, котенок приподнялся и взмахнул лапой. Остальные котята тоже зашевелились, видно, почувствовав, что их клубок разваливается. Хайди говорила, что одна боль снимает другую. Возможно, так оно и есть. Котенок – это в основном шерсть и еще немножко зубов, когтей, костей и сердца. Я наконец стряхнула котенка с руки.

По пропахшим кошками комнатам я возвращаюсь обратно в гостиную и останавливаюсь на пороге. Мама с заводчицей, словно закадычные подружки, сидят рядышком на диване. Мама поднимает глаза и замечает меня.

– Меня котенок искусал и поцарапал, – говорю я, растопырив пальцы. Между большим и указательным выступает капля крови.

– Так иди вымой руки, – отвечает мама.

– А вдруг я бешенством заражусь, – не отстаю я, – или столбняком. Он знаешь как сильно укусил, – я подхожу поближе, – смотри, сколько крови! – Я таращу глаза.

Заводчица переводит взгляд с меня на маму. Она ни слова не понимает. Мама часто напоминает, что в США я должна говорить только по-английски. «Remember to speak English, sweetie»[13]. Я смотрю в уродливые зеленые глаза заводчицы. По-моему, она не продаст нам котенка, хоть мама и согласна выложить тысячу долларов.

Из-за моего поведения вся система распознавания тревожно пищит. Очень в моем духе!

– Моя дочь прищемила руку дверью, – прошептала мама.

А может, маме это все-таки удастся? Она же умеет разводить руками тучи и заставляет человеческие сердца биться быстрее.

Мама машет мне, приглашая снова сесть к ней на колени, и принимается дуть мне на пальцы. Дует она не там, где больно, но мне приятно.

Няньки в желтом доме сменяются одна за другой. Их задача – присматривать за девочкой. Будить ее по утрам, кормить, помогать с уроками, отвозить в балетную школу в Нью-Йорке, привозить обратно в это чертово захолустье и укладывать по вечерам спать.

Мама думает, что в следующий раз надо бы, пожалуй, сразу нанять двух нянек. Если одна не выдержит, другая сможет сразу же подменить первую. Девочка совершенно невыносимая, неуправляемая, она больше не Малышка, и мать вынуждена искать подход к этому сгустку, состоящему из костей, рта, коленок, брекетов и расходов, ведь все это – ее, матери, ответственность. У девочкиной мамы, длинноволосой красавицы, столько других дел! На дворе 1978 год, и ей исполняется сорок. Она стоит посреди комнаты в длинном тонком платье, и все подходят и дергают ее. Целуют, хлопают по плечу, тыкают пальцами, подталкивают, трясут, гладят по голове и животу, облизывают ее, хватают за нос, приподнимают и усаживают, колют, бьют, жгут, а девочкин отец и пальцем не шевельнет. Он даже пальцем не шевельнет, чтобы помочь. Ни пальцем не шевельнет! Ему вообще сообщили об этой катастрофе? Кто-нибудь спросил его, где его дети и где он сам? Его кто-нибудь дергает? Или, может, трясет? Кто-нибудь вообще позволяет себе его судить за то, какой он отец? О нет. Ему собственных чертей хватает.

Мать закатывает глаза.

– Только мы с тобой друг у дружки и есть, – она прижимает девочку к себе.

Две новые няньки приехали из Швеции. Им двадцать два и двадцать три года, и они пленительно красивые. Мама обещает им хорошо платить за то, что они будут присматривать за девочкой. Чего только не сделаешь, чтобы избежать катастрофы. Каждой из нянек обещано по тысяче долларов в месяц. Мама призналась девочке, что собиралась предложить им по тысяче крон, но вместо этого сказала «тысяча долларов», а отказаться от своих слов у нее смелости не хватило, потому что девушки бросились ей на шею и покрыли ее поцелуями. Мама не желает никого разочаровывать. «Понимаешь, это так сложно. Я не хочу никого разочаровывать». Иногда девочка единственная ее слушает и единственная способна ее утешить. Мамины подружки говорят, чтобы она не доверяла дочери чересчур многого, дружить с собственным ребенком нельзя. «Ты должна быть матерью», – говорят подружки. Вообще-то мама с ними согласна и даже вносит в правила хорошего воспитания еще один пункт: