Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Маме не нравится, что ее дочка стала такой язвительной. И чем дальше – тем хуже. И такой нахальной. Этого нахальства в дочке прежде не наблюдалось. Мама отвешивает заводчице комплименты – комплименты ее гостиной и кошачьим фигуркам, комплименты ее пышным волосам и кошке, которая прыгнула маме на колени и явно вознамерилась там заснуть. Мама ничего не говорит ни про запах, ни про чуть теплый чай, ни про заляпанную скатерть. Мама даже кочергу убедит, что та прекрасна и любима. Я молчу. Я произвожу на людей совсем не такое впечатление, как мама. У меня чересчур большие зубы, да еще и брекеты, так что лучше вообще молчать, и к тому же я совершенно не умею убеждать людей, будто их любят и ценят. Повсюду в заставленной мебелью гостиной лежат разновозрастные персидские кошки – на креслах с такой же обивкой, как и стулья в столовой, на облепленных кошачьей шерстью коврах, на подоконниках среди фарфоровых фигурок, под огромной батареей, которая пыхтит, и булькает, и выплевывает тепло. Заводчица говорит маме, что вообще-то не продает кошек семьям, где есть дети. Я сталкиваю большую кошку с маминых коленок и забираюсь туда сама. Вообще-то я уже слишком взрослая, чтобы сидеть у мамы на коленках, но сейчас мне плевать.

– Пойдем отсюда? – бормочу я по-норвежски. – Мне надоело тут сидеть. Она странная какая-то.

Мамин гнев обрушился на меня, будто гром с ясного неба. Она по-прежнему улыбается заводчице, но кожа покрывается мурашками, а значит, мама злится. «Эта девчонка уже такая большая и тяжелая, а лезет ко мне на колени, да еще и ноет и все портит».

– Да, быть женщиной нелегко, – говорит мама отчасти самой себе, а отчасти – заводчице. Та кивает.

Слово «женщина» мама выделяет особо. Всем, в том числе и мне, очевидно, что когда мама говорит о том, каково это – быть женщиной, то говорит она о невероятно сложных вещах, а не просто о половой принадлежности. Мне, например, до женщины далеко. Я не просто не женщина, а как раз наоборот. Я девочка, но это слово мама особо не выделяет. Помню, в школе мы проходили дистилляцию, и я подумала, что если сварить маму при температуре в тысячу градусов, то, что останется, будет дистиллятом – женщиной в чистом виде. Я слезаю с маминых коленок и иду на кухню. Может, я найду тут ту самую кошку, которая предназначается мне? Мою кошку. Такой у нас был уговор. Что мама раздобудет мне кошку. Обычно она слово держит, кроме тех раз, когда обещает позвонить.

«Твоя мама – самая честная лгунья во всем мире», – восхищенно говорит отец.

Мать и отец – они словно блудные сыновья, каждый из них по-своему, каждый в своем мире. Они – младшие дети, самые любимые, которые ждут, когда кукушка принесет им чужого птенца, и его заклюют и съедят, а потом они умрут, и воскреснут, и покинут отчий дом, и вновь вернутся, и игра эта никогда не закончится.

Уговор с мамой был такой: я брошу Хайди и поеду с тобой в США, если ты купишь мне котенка. Чужой птенец мне не нужен, мне нужен котенок. Ребенком оставаться я больше не желаю, однако еще несколько лет придется потерпеть.

На кухне под ногами у меня скрипит, весь пол тут усыпан песком из кошачьих туалетов. Жирный белый персидский кот какает в стоящий возле двери лоток, а потом забрасывает экскременты песком. На столе на тарелке валяется недоеденный бутерброд с ветчиной. В гостиной мама разговаривает с незнакомой женщиной. Я перехожу из комнаты в комнату. Может, от недосыпа, от жары, от запаха кошачьей мочи, а может, от всего сразу, но это светлое утро стало вдруг липким и похожим на ночные кошмары.

За несколько лет до этого мама дописала свою книгу, ту самую, над которой так долго билась. В нашем доме в Стрёммене она каждый день запиралась в подвале и писала, писала, а стопка листков все росла, нервы трепались все сильнее, у нас появился цветной телевизор, мама кружилась, кружилась и падала, и ее надо было укладывать в постель, она плакала и говорила, что больше так не может, с мужчинами покончено, телефон звонит и звонит, и все ее дергают, но в конце концов книга была закончена. Когда в США книгу опубликовали, мама повела меня в большой книжный магазин в Нью-Йорке, где мне пришлось несколько часов подряд сидеть рядом с ней за столом, а люди выстроились в длиннющую очередь, чтобы купить книгу и получить автограф на титульном листе. Некоторые гладили меня по щеке, другие плакали, кто-то фотографировал нас. В первой главе мама написала: «Я хочу написать о любви, о том, каково это – быть человеком, об одиночестве и о жизни женщины». По-моему, обо всем этом действительно стоит написать. Однажды я вырасту, правда, ждать еще, к сожалению, надо много лет. В тот год, когда мы переехали в США, мне двенадцать, я хочу, чтобы детство шло быстрее, мне не нравится быть ребенком, не нравятся другие дети, их взгляды, перешептывания, прически, секреты, я скучаю по Хайди. Она тоже ребенок, но ее я понимаю. Я приехала в США всего три дня назад, но скучаю по Хайди. Вот бы сделать что-нибудь такое, отчего ход времени ускорится.