Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Во второй раз, когда мы с мамой отправились на другую сторону Атлантики, мне было десять. Мы собирались жить там шесть месяцев. Русский дал мне большую банку белужьей икры – мама говорила, он тайком вывез ее из СССР. Эта банка стояла на столе в нашем номере в нью-йоркском отеле. Наш номер был похож на квартиру, у меня имелась собственная спальня, но в самом начале мне разрешили спать с мамой. Отель назывался «Наварро». Само название звучит так, будто я выдумала это место, будто это город, которого нет на карте, однако на самом деле это не так. По длинным и темным коридорам здесь проплывала балерина Марго Фонтейн, даже красивее мамы. Она гладила меня по голове и шептала: «Very nice, dear, very nice»[12]. Банка с икрой сине-желтая и принадлежит мне одной.

Мама часто говорила какие-то несвязные вещи, которые я потом переиначивала, так что получалось нечто еще более несуразное. Она, например, упомянула как-то о железном занавесе. К тому времени о железном занавесе я знала уже достаточно.

– Его видно из папиного дома в Хаммарсе, – сказала я.

– Нет, не видно, – возразила мама.

– А вот и видно.

– Оттуда тебе видно только горизонт, – сказала мама, – а не железный занавес. – И она несколько раз повторила: – Горизонт, горизонт, горизонт.

Прислушиваться к аргументам – это искусство. Но маму иногда несло не в ту степь. То, как в ее жизни появился русский и как он потом исчез, было для меня загадкой. Мама говорила и говорила. На ночь она надевала пеньюар – такой же синий, как банка с икрой. Еще на кухне стояла бутылка водки. Так все русские делают – стараются выбраться из-за железного занавеса и привозят своим любовницам водку, а их дочерям – икру. Мама говорила, что русский боится темноты и что поэтому он все время остается у нас ночевать, но тогда мне уже нельзя было спать вместе с мамой. Однако, так как русский уже взрослый и очень гордый, ему не хочется, чтобы кто-то знал о его страхах. Вместо ответа я вышла в коридор: не желала ее слушать. Немного погодя я вернулась, но опять вышла. Иногда я ездила на лифте на другой этаж, и это было все равно что очутиться в чужой стране. Широкие коридоры ничем не отличались от наших, нет, во всех висели массивные хрустальные люстры, полы были устланы коврами, а по стенам тянулась вереница дверей. Но воздух в каждом коридоре был свой: если взвесить воздух на разных этажах, то у него и вес каждый раз будет различаться.

Икру я съела, все до последней икринки, мазала ее на большие ломти хлеба и раскладывала их в ряд по столу. Я жевала и глотала, и солоноватая липкость черной икры мне нравилась.

Когда мама спит, будить ее запрещается. Если мама заснула, а ее тут разбудили, заново заснуть она не сможет, и тогда вся ночь насмарку, да и не только ночь, а и весь следующий день, и следующая ночь тоже, и так до бесконечности.

Мне иногда снился про нее один сон, всегда тот же самый, который заканчивался тем, что мы кричим друг на дружку, после чего мама растворяется в воздухе и исчезает. В этом сне я ищу ее, лихорадочно роюсь в ящиках и шкафах, заглядываю под диван и в ванную. Может, она спряталась за шторами, за нашими темно-красными шторами? Или в старом бабушкином сундучке с шитьем? Или укрылась среди ножей и вилок в серванте на кухне?

Сидя на кровати, мама читает «Мадам Бовари». Она отрывает взгляд от книги, смотрит на меня и говорит, что это роман одного французского писателя.

– А про что он?

– Про одну женщину по имени Эмма.

Я стою на пороге. Киваю.

– Может, пойдешь поиграешь? – предлагает мама. – Или тоже возьмешь себе книгу, ляжешь и почитаешь ее?

Я киваю.

– Но делать это надо молча, – добавляет она, – читать можно только в тишине.

Волосы у нее распущены, а вокруг глаз темные круги. Ее молочко для снятия макияжа с тушью не справляется. По вечерам и утрам кожа вокруг глаз у мамы совершенно черная. Однажды я поплевала на пальцы и попыталась оттереть эту черноту. Мама не остановила меня, хоть это и было неприятно, она лишь попросила меня не тереть с такой силой.

Когда я сейчас, много лет спустя, читаю «Мадам Бовари» и стараюсь представить, как выглядела Эмма, мне кажется, будто вокруг глаз у нее тоже черные круги. Не думаю, что Флобер об этом упоминает, он говорит, что самыми красивыми в ней были глаза, «карие, они казались черными из-за ресниц», но ни слова о темных кругах, которые никак не оттереть.

Он носил белый костюм и был намного старше ее. Ей едва исполнилось семнадцать. Дядюшка Карл считался известным обольстителем и шарлатаном, и мама рассказывала, что ее мать, то есть моя бабушка, дожидалась ее, сидя у окна. На дядюшку Карла было приятно посмотреть, но доверять ему было нельзя. Почему ее дочери вздумалось непременно связаться с этим типом? Почему не с кем-нибудь еще? Почему именно с ним?