Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

У меня есть множество снимков мамы и бабушки. Они улыбаются и позируют, а вот сама я, стоит кому-нибудь навести на меня объектив, вжимаю голову в плечи. Лицо у меня круглое и бледное, а щеки полные. Густая челка падает на глаза, ноги тощие. Мама считает, что со мной одно сплошное мученье. Мне двенадцать, и я настоящая нахалка. Редко улыбаюсь. Отстраняюсь от нее. Просто невозможная. И требую все больше и больше. Мне подарили мои первые пуанты, и я постоянно кружусь на месте. Я затягиваю розовые шелковые ленты вокруг щиколотки, два раза крест-накрест, завязывать пуанты я умею, а вот сооружать узел из волос – не очень, достаточно тугим он не выходит. Танцы, танцы, танцы. Волосы выбиваются из прически, торчат, болтаются, мне велят следить за волосами, укреплять спину, вставать на пуанты, держать голову высоко поднятой, вытягивать руки, смотреть в одну точку, приучать сердце к дисциплине.

Мама стягивает с меня одеяло. «Какого черта она заходит ко мне в комнату и срывает одеяло?» Не хочу, чтобы весь мир видел мое тело! Ночная рубашка у меня слегка рваная, мама сует руку в прореху. Она кричит. Порой, когда она дома, я думаю, что лучше бы уж она уехала. «Ты худая, ты слишком худая, ты должна лучше питаться! Ты совсем не ешь!»

Я худая от рождения, с этим ничего не поделаешь. Хайди говорит, что она тоже уродилась худой. Мы с Хайди подружки. Все говорят, что внешне мы похожи, но я так не считаю. Хайди красивая. Ей тринадцать с половиной. Она старше меня. У нее уже формы обозначились. И она засматривается на мальчиков. Мы столько времени проводим вместе, прямо как сестры. Ее тело не доставляет ей беспокойства. И ее мама тоже. И то, что она живет не по плану. Ее не волнует, что именно может произойти, если ей вдруг понадобится пройтись в одиночку через большое помещение, где полным-полно людей.

У меня в шкафу две пары джинсов, совершенно одинаковых. «Что, если, – думаю я, – что, если я надену сразу обе, одни джинсы поверх других? Может, тогда со стороны я буду казаться толще?» Я надеваю джинсы, потом снимаю и снова надеваю. Мне тесно и неудобно. Неужели у меня теперь появятся формы? Брюки топорщатся в каких-то странных местах. Я иду, широко расставляя ноги. Шагаю, как кулик. Как маленький описавшийся ребенок. Девочки в школе смотрят на меня как-то странно. А мальчики на меня вообще не смотрят. Когда мне надо в туалет, я запираюсь в кабинке и пытаюсь стянуть брюки. У меня ничего не выходит, не получается, штанины прилипли друг к дружке, я не в силах снять их. Теперь я не девочка, а штаны. И мне так хочется в туалет, что либо я описаюсь, либо, либо, либо я заору так громко, что мое тело – худое детское тело, не желающее поддержать меня, – разлетится на куски. Ага, вот так! Теперь можно и мочевой пузырь опорожнить.

Девчоночьи голоса. Топот. Стук в дверцу.

– Эй, ты чего?

– Ты чего орешь?

– Я не ору. Отойдите отсюда.

В туалет заходит Фигеншоу. Инспекторша. Я ее не вижу – кабинка-то заперта, – но с приближением Фигеншоу в атмосфере что-то происходит. Все вокруг темнеет, воздух сгущается, будто рядом с тобой вот-вот приземлится «джамбо джет». Девочки испуганно перешептываются.

– Она там, в кабинке.

– Заперлась.

Три властных удара.

– Что случилось? С тобой все в порядке?

– Да.

– Немедленно открой дверь!

Я натягиваю брюки, только одну пару, а вторую скручиваю и запихиваю за унитаз. И открываю дверь.

Фигеншоу высокая и широкоплечая, она похожа на морского черта. Ее муж, Танк, тоже преподает в начальной школе. Он высокий и тощий. Интересно, они с ним трахаются?

– Почему ты кричишь?

Она не разговаривает, а шипит.

– Кричу?

– Ты что, заперлась в кабинке и кричала?

– Нет. Не было такого.

Хайди говорит, что одни толстые, а другие худые. Так уж оно сложилось. Она говорит, что глупо было напяливать сразу две пары джинсов, никаких форм от этого у меня не появилось, и со стороны сразу видно, что на мне две пары джинсов, только и всего. А теперь все знают, что это я орала в туалете и меня поэтому направили к психологу.

Хайди – единственная девочка, которая умеет чинить сломанные кассеты. Она упорно распутывает зажеванную пленку, а потом карандашом аккуратно заматывает ее обратно. Когда магнитофон зажевывает пленку, происходит это мгновенно, и из колонок слышно шипение. Ощущение при этом такое же легко узнаваемое, как боль от осиного укуса. А когда я пытаюсь распутать пленку самостоятельно, она непременно рвется, и тогда уж кассету в жизни не починишь. Пальцы у меня не толще, чем у Хайди, хотя мы руки и не сравнивали, сравнивать – плохая примета. Мы обе бледные, и когда мы идем по улице, никто не обращает на нас внимания. Какая разница, кто из нас есть кто, волосы у нас светлые, руки маленькие. Вот только никто не знает, что пальцы Хайди умеют распутывать узлы, а мои не умеют, будь то узлы на кассетной пленке, шнурки или спутавшиеся волосы. Мои волосы часто путаются, и Хайди распутывает их, умудрившись при этом не выдернуть целый клок волос.