Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

По ночам мы слушаем кассеты. Она живет по соседству, и нам разрешают оставаться друг у друга на ночь, а если не разрешают, то мы пробираемся тайком, после того как ее родители и мои няньки уснут. Если же за мной присматривает бабушка, ничего не выходит. Бабушка по ночам не спит и все расхаживает по нашей большой квартире. Но в остальное время мы с Хайди ночуем друг у дружки очень часто, хотя мне, наверное, хотелось бы, чтобы это происходило еще чаще. Из нас двоих я более преданная. Иногда Хайди отказывается и говорит, что в гости к ней придет кто-то еще.

Стены в спальне у Хайди желтые, а у меня белые. По ночам все одинаково бесцветное и тусклое. Порой мы бродим по разным комнатам. Я живу в квартире, Хайди – в доме, однако мы знаем обстановку, словно свою собственную. Все вещи на своих местах, мебель там, где обычно, однако когда остальные спят, здесь все иначе. По ночам комнаты выглядят так, словно у них температура.

На окне в моей комнате висят красные занавески, длинные и плотные. Мама сама выбрала ткань и отнесла ее портному. Ковер тоже подобран в тон. У меня черный кассетный магнитофон размером с обувную коробку. С одной стороны у него ручка, и, ночуя у Хайди, я беру его с собой.

Если бы Хайди не было, я бы ее придумала.

Отец у нее – ровесник моему. И у обоих седые волосы. Зимой отец Хайди носит зеленое суконное пальто, и мой отец наверняка тоже. Они сидят, погрузившись в собственные мысли, один в Норвегии, другой в Германии, а двери у них в комнатах приоткрыты. Отцу Хайди снятся кошмары. Иногда по ночам мы слышим, как он кричит, и его крик эхом отдается в комнатах. Хайди говорит, что кошмары у него из-за войны, а во сне кошмарам раздолье. С этим ничего не поделаешь. Мне его жаль.

– А почему ты не подойдешь и не возьмешь его за руку?

Хайди качает головой.

Дверь в родительскую спальню закрыта. Крики похожи на молитву, но не те, к которым я привыкла. Молитва, которую бабушка читает по вечерам, совсем другая.

Взрослый мужчина, которого мучают сны.

Значит, мой отец такой же? Или моя мать?

Если не считать этих кошмаров, по ночам все было тихо. Когда мы оставались друг у дружки с ночевкой, то задавались целью не ложиться до рассвета. Под кроватью мы ставили миску с холодной водой, чтобы, когда начнем засыпать, смачивать лицо.

Близится лето, и мама вернулась домой. Она устраивает праздник. Хайди останется ночевать. Мы решили, что спать не ляжем и будем подсматривать за взрослыми, сперва мы потоптались немного на празднике, но потом все-таки заснули под смех, музыку и незнакомые голоса. Мы проснулись на следующее утро, довольно поздно. Дома никого нет. Утреннее солнце заливает все то, что оставила после себя ночь. Повсюду грязные бокалы и бутылки из-под вина, окна в жирных пятнах, словно гости пытались выбраться отсюда через окно. Хайди говорит, что надо бы нам открыть окна и слегка проветрить тут. Когда мама танцует так, как вчера на вечеринке, когда она кружится и кружится, я боюсь за нее – вдруг она упадет? Сначала я мечусь рядом и стараюсь отодвинуть все, обо что она может споткнуться, но нельзя же бегать вот так всю оставшуюся жизнь. Спать-то мне ведь тоже когда-нибудь надо.

Мы с Хайди вместе просыпаемся по утрам и засыпаем по ночам, иногда я очень крепко ее обнимаю, и она боится, что я ее задушу.

* * *

На балете девочки, бывает, падают в обморок. Сначала глухой удар. Стук. Похоже на какой-нибудь природный катаклизм. А дальше процесс напоминает воскрешение мертвого. Стоит кому-нибудь из девочек упасть в обморок, все сломя голову несут воду, полотенца, тряпки, балетные пачки, журналы и листы бумаги – все, чем можно обмахивать. Сильные женские руки поднимают, спасают, гладят по лбу, пробуждают к жизни. Катаклизм и воскрешение. И так то и дело. После землетрясения город возвращается к жизни. Девочки приходят в сознание, осторожно встают на тоненькие ножки, и жизнь катится дальше.

Маме предложили петь и танцевать на Бродвее. Хотя ни петь, ни танцевать она не умеет.

– Хочешь переехать в США? – спрашивает она.

– Опять?

– Да.

– Вообще-то нет.