Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

ОН Потому что тогда кому-нибудь из женщин, которые здесь работают, придется нам помочь, а мы не можем их вызывать сюда то и дело.

ОНА Но нам же достаточно просто взять ежедневник и записать время, для этого ничья помощь нам не требуется.

ОН Нет, так не получится!

ОНА Понимаю… Тогда, может, просто договоримся, что встречаемся завтра утром в одиннадцать?

Бесконечно долгое молчание.

ОН Да.

ОНА Ты вроде как сомневаешься?

ОН Да, ты же знаешь – я человек занятой.

ОНА Да, это понятно.

ОН Занятой человек имеет право сомневаться.

ОНА Да, разумеется.

ОН Я хотел предложить встретиться в час.

ОНА Нет, в час у тебя обед.

ОН Да, но мы могли бы пообедать вместе. Наверное, подадут омлет, а еще, возможно, по бокалу вина выпьем. Чем плохо?

Он сидел, опустив тяжелую лысую голову, и ковырял вилкой омлет. Потом поднял взгляд, посмотрел на меня, снова склонился над тарелкой, съел кусочек и опять поднял глаза. В конце концов он открыл рот, но не чтобы положить туда омлет, а чтобы сказать что-то.

Мы целую вечность так просидели, поэтому теперь, когда он наконец решил заговорить, я обрадовалась и склонилась вперед. Он казался съежившимся и бледным, в его взгляде поселилась непривычная доброта, но по щекам разливался здоровый румянец.

Энн Карсон принадлежит фраза, которая не дает мне покоя: «Почему мы краснеем перед смертью».

Он показал на стоявшую на столе между нами бутыль с кетчупом, тоже красную. И особенно уродливую по сравнению с прозрачной вазой с полевыми цветами – кто-то взял на себя труд нарвать букет. Стол был знакомый, сосновый, цветы тоже знакомые, а вот бутылка с кетчупом сюда не вписывалась. Огромное, красное, уродливое недоразумение в папином доме.

После долгого молчания папа спросил, пробовала ли я когда-нибудь кетчуп. Я поняла, что так он пытается поддерживать беседу, играет роль радушного хозяина, для которого я – гостья. Он сказал, что если я не пробовала кетчуп, то рискую упустить одно из величайших наслаждений в жизни. Что же мне ответить? Сказать что-нибудь про кетчуп?

Я устраиваю вечеринки с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, и каждый раз меня мучает предчувствие неизбежной катастрофы.

В какие-то дни он меня узнавал, а порой не узнавал. Каждое утро я надеялась, что он узнает меня. Со временем я поняла, что есть и еще одно состояние, более сложное: нередко он знал, кто я, но сомневался в своих догадках.

Смерть требует времени. Она наступала постепенно, и если бы тем летом меня спросили: «Чем он сейчас занимается?», – я бы ответила, что он лежит и умирает, хотя это было бы правдой лишь отчасти: он действительно много лежал, однако порой все же садился, а изредка чьи-нибудь заботливые женские руки пересаживали его в инвалидное кресло, вывозили на кухню и ставили перед ним тарелку с омлетом.

Я боялась, что голова его чересчур тяжелая для тела, что он разорвется, подобно тряпичной кукле, пойдет по швам. Теперь он весил как небольшой мешок с яблоками. Окна у него в спальне были закрыты, чтобы внутрь не налетели мухи и другие насекомые, но на стенах и потолке все равно сидели бабочки (сидели? висели? цеплялись?), тяжелые и какие-то зимние, черные пятна на белой поверхности. Когда я, лежа в кровати, долго смотрела на потолок, а затем прищуривалась, так что меня обступал туман, то бабочки исчезали. Вместо них я видела пятна крови, видимо, потому что накануне прочитала статью про анализ крови в криминалистике и о том, как кровь может рассказать о том, что случилось на месте преступления. Я видела камешки в снегу, в спальне было жарко и душно, жарко снаружи и жарко внутри, и я тосковала по снегу. Я лежала в большой кровати рядом с отцом и тосковала по снегу или хотя бы по прохладному ветру, иногда я заговаривала с отцом, иногда пела. Возможно, ему не хотелось, чтобы я лежала рядом, болтала и пела. Возможно, ему хотелось, чтобы его оставили в покое, хотелось умереть спокойно, но он был слишком слаб, чтобы сказать об этом.

Бабочки являли собой форму близости, которую не назовешь телесной или даже физической. Одна, две, три, четыре – считала я. Одна бабочка – это чудесно, она случайно залетает к тебе в комнату и иногда ты даже толкуешь ее появление каким-то особым образом, ты восхищаешься ее красотой, испытываешь благодарность за нечто настолько прекрасное, однако много бабочек сразу, да еще в темной и душной спальне – это нечто совершенно иное. Они возвращаются к своему исходному предназначению. Бабочкам от тебя ничего не нужно, они даже не улетают. Я встала с кровати, отдернула занавески и открыла окно.

– Нет, не надо, – пробормотал папа, когда свет ударил ему в глаза.

Резонно было предположить, что бабочки обрадуются свободе, расправят большие крылья и полетят на свет, но нет, стоя посреди спальни, я махала руками и шипела: «Кыш! Кыш!», а они неподвижно сидели на стене.