Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Эва начала просить проколоть ей уши, когда ей было шесть, но мы сказали, что надо дождаться десятилетия, однако тут умерла бабушка – папина мама, – и Эве разрешили проколоть уши, хотя ей было лишь восемь. Когда ей было три, умер мамин папа, когда ей исполнилось четыре – папин папа, а в восемь умерла папина мама, и тут уже пришлось поторопиться, не знаю точно почему, но после смерти бабушки Эве непременно понадобилось проколоть уши, причем во что бы то ни стало успеть до похорон. Мы позвонили в местный салон красоты и поговорили с женщиной по имени Лив. Я сказала Лив, что у Эвы умерла бабушка, похороны через неделю, и тогда Лив пообещала проколоть Эве уши до этого, словно между этими двумя событиями имелась прямая связь: пожилая дама умерла, маленькой девочке хочется проколоть уши. Мы с Эвой пошли в город и купили ей новую блузку и новую юбку – одежду для похорон. Похороны всегда предполагают, что надо купить что-то новое. «Даже великая скорбь сводится к вопросам гардероба», – пишет Пруст. Когда отец умер, мы с сестрой пошли в Стокгольме в универмаг NK за одеждой для похорон, и я купила дорогое облегающее платье из черного бархата – в сентиментальной надежде, что папе оно понравилось бы. Что купила моя сестра, не помню, она любит кашемир и шелк, мягкие ткани, но мне запомнилось, как мы перемерили кучу разных платьев и что настроение у нас было приподнятое. С тех пор я больше ни разу не надевала то бархатное платье, по-моему, оно вообще мне не идет, я часто доставала его из шкафа, натягивала на себя и снова снимала. За день до похорон свекрови я отвела Эву к Лив, но сперва мы смазали мочки Эвы кремом-анестетиком – это надо было проделать не позже чем за полчаса до прокола. Одной дочкиной знакомой, девочке с длинными волосами, прокололи уши без обезболивания, и девочка потом несколько дней держалась за ухо и плакала от боли, у нее началось воспаление, одно ухо распухло и увеличилось в два раза. Я сказала тогда, что дочкина знакомая наверняка преувеличивает.

Мы с Эвой уже почти добрались до салона, когда она вдруг остановилась прямо на ветру. Салон располагался по другую сторону площади, и Эва остановилась. Дело было осенью, падали листья, и Эва стояла посреди площади, будто окутанная осенью, ветром и летящими листьями.

– У меня все равно не получится, – сказала она.

Просыпаясь по утрам, мы идем вместе в ванную, вот и сегодня тоже, я причешу ее, волосы у нее густые и непослушные. «Ой! – вскрикивает она. – Мама, ну хватит!» Ее волосы светлые и растрепанные, длинные тонкие цветочные стебельки, которые стремятся вверх, но тут же опускаются вниз. После бассейна волосы начинают слегка отливать зеленью. Я собираю эти цветочные стебельки и стягиваю в хвост, возможно, я наклоняюсь и смотрю на нас двоих в зеркало. Я предлагаю ей собрать сегодня волосы в хвост, «получится красиво», обещаю я, но она качает головой. Нет, она пойдет с распущенными. Когда наступают холода и идет снег, волосы у нее становятся сухими. В этом году осень выдалась теплой, впрочем, в прошлом году тоже. Теплая и темная, каждое утро тяжелая темнота, я надеюсь, скоро пойдет снег, в начале ноября розы в саду зацвели в третий раз, мухи на подоконнике проснулись – они считали себя мертвыми, но проснулись. Мухи на подоконнике и в раковине – они уже легли умирать, однако проснулись и по трубам вернулись в дом. Одинокая муха летает по комнате и пропадает лишь к тому времени, когда мы зажигаем первую свечу адвента. Умей мухи петь, и они, возможно, пели бы о том, как холодно просыпаться от сна, который считали смертью. «Мы живем в антропоцентричную эпоху, – говорю я мухам, – если даже в твою честь называют целую эпоху, гордиться тут нечем». В зеркало в ванной я смотрю на Эву, мы разглядываем друг друга в зеркало, многие считают нас похожими. Я говорю, что, наверное, пора ей подровнять кончики волос, но она отвечает, что совсем недавно подровняла волосы, а потом добавляет:

– Мама, это все сказки, что надо подравнивать кончики и тогда волосы будут лучше расти.

– Возможно, – соглашаюсь я.