Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

А я ответила:

– Да, это верно. – Я надела сапог, который уже успела снять, поднялась и накинула пальто, но он сказал:

– Хотя у нас еще двадцать минут есть, может, все-таки разденешься и зайдешь в квартиру?

Снег было закончился, но когда мы спустя двадцать минут снова прошли в коридор и принялись одеваться – теперь уже точно собираясь на улицу, – с неба вновь падали снежинки, я видела их в окно гостиной, которое просматривалось прямо из прихожей.

– Снег идет, – сказала я.

– Да, он почти весь день идет.

Отец открыл шкаф и достал зеленое суконное пальто и зеленую шерстяную шапку. Я надела шерстяные колготки, пальто и шапку. Потом мы уселись в маленькой прихожей на стулья и начали обуваться. Нам еще никогда не доводилось сидеть вот так рядом и вместе обуваться. В Хаммарсе, когда заходишь в дом, достаточно просто сбросить с себя босоножки. А сейчас я приехала в сапогах на высоком каблуке, которые еще и застегнуть требовалось. Он уже оба ботинка надел, да и галоши в придачу, а я все еще копалась и успела натянуть лишь правый сапог, так что отец сидел на стуле и смотрел, как я воюю с левым.

– А не глупо, – спросил он, – в такую погоду ходить на высоких каблуках?

Наконец одевшись, мы спустились на лифте вниз и вышли под снег. Смеркалось, но фонари уже зажглись, в окнах тоже горел свет, я видела внутри наряженные елки и людей, которые готовились к празднику, и, заглянув в несколько окон, я вдруг поняла, что елки в Стокгольме намного выше, чем в Осло, но, возможно, так казалось, потому что елки эти были внутри, а я смотрела на них снаружи. Я шагала по широким темным улицам, где вокруг высились красивые старые дома, рядом шел мой отец, и на него падали снежинки. Мы шагали одинаково быстро, шагали одинаково широко, ждать его не приходилось, на мне были сапоги на высоком каблуке, а отец опирался на трость, но шел он резво, и снег падал на его пальто и шапку, и зеленое становилось белым, и шли мы, почти не разговаривая. На подходе к церкви он погладил меня по щеке, будто желая осторожно разбудить. Он показал куда-то и заговорил. Впереди стояла она – церковь, большая и золотая, с огромным заснеженным куполом.

– У Хедвиги Элеоноры три колокола, – сказал он, – Малый колокол, Средний и Большой, который весит пять тонн. Его отлили в городе Гамлета.

– В Хельсингёре.

– Да, в Хельсингёре. Его изготовили в семнадцатом веке для дворца Кронборг.

И он умолк. Он собирался рассказать что-то о дедушке? О самом себе? О мальчике, которого называли Пу? Нет, не сейчас. Он сказал лишь:

– Через десять минут начнется служба – нам как раз хватит, чтобы раздеться и привыкнуть к свету.

Я повернулась к нему и отряхнула снег с одного плеча. На улице почти совсем стемнело. Он знал эти улицы, и это место, и эту церковь, и этот снег. Для меня все это было новым. Я еще никогда не ходила здесь вместе с ним, никогда не видела его под снегом.

Вернувшись домой, мы съели фрикадельки, а к ним отварили картошку и сделали зеленый салат. Дважды в неделю к отцу приходила женщина по имени М. Она прибиралась в квартире, покупала продукты, готовила, стирала и гладила белье. Отец отлично ладил с М. – та была уже в возрасте, всего на десять лет младше отца, она вкусно готовила, не отличалась сентиментальностью и была пунктуальной. Что бы он без нее делал? Пока мы были в церкви, М. зашла в квартиру и приготовила еду. Она накрыла стол на кухне и поставила для меня вино. Убедившись, что все так, как должно, и что мы сели ужинать, она попрощалась и пожелала нам хорошего Рождества, и мы тоже пожелали ей хорошо отпраздновать. Она добавила, что празднует с детьми и внуками и очень ждет этого, и папа сказал: «Да, вот и опять Рождество пришло», а М. ответила, что от папиного дома совсем недалеко до квартиры ее дочери, но что пора торопиться, и мы снова пожелали ей счастливого Рождества, а папа посоветовал:

– Одевайтесь потеплее, там снег идет, смотрите не простудитесь.

Снег падал весь вечер. Дедушкины часы на кухне отбивали каждые полчаса и каждый час. Помню, я сказала ему, что для меня Рождество – это дети. А он ответил, что для него это воспоминания. Мы оба сидели и тосковали. Тосковали по дому. И по прошлому. Позже я подумала, что глупо с моей стороны было сидеть там и тосковать по дому, в то наше единственное Рождество вместе. Потом, пока он еще ничего не забыл, мы вспоминали тот вечер и смеялись над собственной неуклюжестью и над тем, как медленно тянулось время. Такси я заказала на половину одиннадцатого, и ни у кого из нас не хватало смелости раньше времени сказать: «Ну, пожалуй, мне пора. Это был чудесный вечер, спасибо».

Помню, я подумала, что очень одинока, что он тоже одинок, что нас переполняет тоска, но тоскуем мы не друг по другу. Сейчас я об этом почти не думаю. Я думаю о том, как мы шагали рядом под снегом и как папа погладил меня по щеке, показал на огромный заснеженный купол и сказал:

– Смотри, сердечко мое, мы почти пришли.

* * *

ОН Я что-то не уверен… Надо попросить… попросить… одну из женщин, которые сюда приходят… Как зовут ту, что сегодня здесь?

ОНА Анн Мария.