Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Он постоянно говорил об эпилоге, но что он подразумевал под «эпилогом» – последние годы в добровольной ссылке в Хаммарсе, когда он сам еще находился в добром здравии и гонял по острову на джипе? Или последние полгода, когда болезнь усадила его, слепого на один глаз, в инвалидное кресло? Или же он говорил о похоронах и погребении? Этого я не знаю. Похороны он планировал со своей обычной обстоятельностью, последняя глава, последняя джига. Он писал и редактировал завещание. Подыскивал и нашел место для захоронения. Бродил по кладбищу на Форё, в одиночестве или вместе с церковным служкой, и обсуждал преимущества и недостатки могилы под деревом и могильных плит, могил, расположенных в ряду других и отдельно, в углу. Ему хотелось, чтобы после его смерти тело Ингрид перезахоронили в его могилу, и он принялся собирать разрешения на перенос ее могилы, которая находилась совсем в другом месте. Он беседовал с женщиной-священником о том, что ей следует сказать во время поминок и о чем говорить не надо. Он вел себя как обычно, требовал, чтобы она не «занималась самодеятельностью» – так он говорил об актерах, которые во время представления уходили от утвержденного режиссером варианта. Для самодеятельности бывает много поводов: желание рассмешить публику или растрогать ее, пробудить в ней любовь или сорвать аплодисменты. Однажды отец отменил постановку мольеровской пьесы, потому что его расхваленный критиками Альцест «занялся самодеятельностью». Теперь же отец оказался в ситуации, когда возможность положить конец самодеятельности была, мягко говоря, ограниченной.

Мой отец знал многих местных плотников и столяров, дом в Хаммарсе постоянно расширялся, но рос не в высоту, а в длину, на одном конце располагалась библиотека, на другом – комната тишины. Это я ее так называю – комната тишины, сам же он окрестил ее комнатой для медитаций. Комната эта, последняя из тех, что он успел построить, была самой маленькой в доме и напоминала деревянный ящик. Окно выходило на море, а из обстановки тут имелись лежанка, свечка и радио. Пока отец еще был способен передвигаться самостоятельно, он приходил сюда по ночам, если не мог уснуть, и зажигал свечку.

Ему восемьдесят четыре года, и он навсегда переезжает в Хаммарс. Больше кино он снимать не будет. И над театральными постановками тоже работать не собирается. Он продает стокгольмскую квартиру на Карлаплан – отныне и до своего последнего дня он будет жить в доме в Хаммарсе, слушать пластинки и наблюдать, как сменяют друг друга времена года. Таков план. Они с домом заключили договор. «Когда закончишь работу, приезжай сюда, приезжай один и закройся в моих стенах». Зимой остров предстает в своем истинном облачении. Тогда здесь темно и тихо. Вся краснота краснеет от себя, краснеет до бледноты и выветривается, маки вянут, гаснут багряные закаты, даже красный джип и красный велосипед в зимнем свете блекнут. Джип стоит под большой сосной перед входом в дом, велосипед – в велосипедном сарае. По утрам джип с велосипедом покрыты коркой изморози, а если ночью шел снег, то снегом. Когда отец открывает дверь и выходит на улицу, все вокруг белое.

Сейчас он смотрит кино не каждый день, и когда не смотрит кино, то едет вечером в Форёсунд за газетами. Иногда он выезжает задолго до того, как придет паром, поэтому у церкви он поворачивает направо, проезжает мимо старого магазина «Консум» и едет не налево, к паромной пристани, а к Судерсанду. Однажды, много лет назад, он купил неподалеку от Судерсанда, в Карлберге, дом – наверное, самый красивый из всех его домов, из белого известняка, с пышным садом и большим сеновалом. Вскоре после смерти Ингрид дом он продал. Теперь ему, похоже, иногда хочется съездить в Карлбергу и взглянуть на этот дом.

Сеновал был темным и просторным, с высоким потолком. И от пола до потолка забит всяким барахлом. Диваны здесь стояли на столах, стулья – на диванах, на стульях были сложены ковры, а сверху громоздились кровати. Как-то давно мы с Ингрид ездили в Карлбергу, она широко распахнула дверь, и яркий свет выхватил из темноты нутро сеновала. Вещи внутри будто дышали, и я словно очутилась среди крупных зверей. Ингрид пыталась отыскать там торшер. Торшер прятался между столом и матрасом, длинная желтая подставка с абажуром из непонятной материи. Десятки свивших себе в торшере гнездо пчел устремились к открытой двери, Ингрид отдернула руку, и торшер повалился на пол. Ужалить Ингрид пчелы не успели. Она собрала волосы в хвост и наклонилась за торшером.