Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Похороны папы Иоанна Павла II – пышная церемония. Роскошная процессия. Дорогие ковры, пурпурные мантии, головы у присутствующих покрыты белым, цвета напоминают фильм, который отец снял давным-давно, про красную комнату и одетых в белое женщин. «Случается, – написал он тогда, – что образы возвращаются сами, а я не знаю, что им от меня нужно. Затем они исчезают, снова возвращаются, и они выглядят совершенно так же, как и прежде. Четыре одетых в белое женщины в красной комнате. Они ходят, перешептываются и ведут себя в высшей степени загадочно». Он поворачивается к телевизору. На похоронах папы римского все точно знают, что они должны делать. Импровизация не допускается. Движения симметричные и красивые. Отец вспоминает собственные постановки. «Мизантроп». «Зимняя сказка». Он тоскует по театру. По актерам. Тоскует по тем временам, когда между утренним пробуждением и вечерним сном ходил на работу. Это веселее, чем та жизнь, которой он живет сейчас. Ему восемьдесят шесть, летом исполнится восемьдесят семь, и порой у него создается впечатление, что одиночество – явление сильно переоцененное. Может, ему стоит вернуться в Стокгольм, освободиться от своей добровольной ссылки, засесть за рукопись, поставить пьесу, по крайней мере сходить на концерт, жить рядом с музыкантами. Отец смотрит на гроб папы римского, простой деревянный ящик посреди роскоши и великолепия. «Я тоже такой хочу», – говорит он себе, а через несколько дней садится в джип и едет к живущему в Слите плотнику, своему старому другу. Я использую слово «друг» в самом широком его значении, хотя «знакомый» подошло бы лучше, отец выстраивает вокруг себя то, что Стриндберг называет безличным кругом знакомств. Люди, которых ты замечаешь и которым, возможно, киваешь, проходя или проезжая мимо, те, кто, подобно тебе, предпочитает не лезть в душу. Именно этого он и добивался. Таков был его план. Оставьте его в покое. Он хочет бродить по своему длинному дому, из комнаты в комнату, а говорить что-нибудь кому-то он не желает. Но потом, в один из теплых весенних дней, после похорон папы римского, его вдруг охватывает беспокойство. Он едет в Слите, к плотнику, показывает ему фотографии в газете и пускается в объяснения. Плотник отхлебывает кофе. Черный, как ад, и без сахара. Плотник немногословен и терпеливо ждет, когда старик выскажется. От кофе отец отказывается. Он просит стакан минералки «Рамлёса», и его просьба не остается без ответа. Плотник склоняется над фотографиями. Гроб папы римского. «Простой деревянный ящик, – говорит папа, – безо всяких узоров». «Хм», – мычит плотник. Он допивает кофе, встает, вытаскивает блокнот и карандаш, опять усаживается за стол, чертит и высчитывает. «Ты же знаешь, кипарисы на Готланде не растут, – бормочет он и, не дожидаясь ответа, добавляет: – Значит, придется из ели или сосны делать». Он пододвигает блокнот отцу, тот склоняется над рисунком, вглядывается и кивает.

– Да, – соглашается он, возвращая блокнот, – именно так.

В доме в Хаммарсе нет лестниц, а в последние месяцы там и пороги между комнатами убрали. Когда отец пересел в инвалидное кресло, Сесилия убрала пороги, чтобы у отца хотя бы появилась возможность перемещаться из одной комнаты в другую.

Инвалидное кресло он не любил и не понимал, как с ним обращаться и куда в нем ездить.

Его тянуло обуться в снежно-белые кроссовки и гулять по берегу или проехать на велосипеде по сосновому лесу.

Он тосковал по красному джипу и реву, который тот издавал, когда он давил на газ и гонял по узким дорогам, например, из Хаммарса на Дэмбу, чтобы посмотреть кино, или из Хаммарса до церкви – чтобы зажечь свечу в память об Ингрид, или из Хаммарса до пристани, направляясь в Форёсунд за газетами.

В последнее время у него не осталось слов для тоски, он не говорил: «Я скучаю» или «Я тоскую», не говорил. Что он скучает по джипу, велосипеду и кроссовкам – это я сама додумала. Под «последним временем» я подразумеваю последние недели тем летом, когда он умер. Несколько его детей приехали тогда в Хаммарс, мы по очереди разговаривали с ним, но я прекратила записывать наши беседы на диктофон. Слова «диктофон» у него тоже не осталось. Как и слова «работа». Или «дети».

В предпоследней нашей беседе, в записи, сделанной весной, он говорит, что хочет надеть кроссовки, сесть в джип и отправиться в путешествие. Он всю жизнь тосковал по Хаммарсу. Ему хотелось остаться здесь. Не собирать каждую осень вещи и не возвращаться в Стокгольм или Мюнхен, а остаться в Хаммарсе. Но сейчас, когда он наконец здесь живет, он прикидывает, не уехать ли. Может, обратно в город. В Стокгольм.

Путешествовать он не любил. От переездов у него делалось несварение желудка, сама мысль о переезде, о чужих улицах, чужих комнатах, чужих лицах, чужих голосах была ему отвратительна. Переезды отнимали время у тщательно продуманного и отлаженного распорядка и у занятия, которое отец называл своей профессией.