Неприкаянность

этой болью трубя,

мы проходим сквозь стены,

уходя от себя.

Но, как кровного брата,

эта странная боль –

возвращает обратно

на свиданье с собой,

чтобы, временем сбитой,

в слоновьей тоске,

словно сломанным бивнем,

вспыхнуть словом в строке.

Пер. Ефим Бершин

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОТЦА

Ты спал. И в этом нервном сне

ты был испуган, нем, как рыба,

как мина накануне взрыва

в тревожной, зыбкой тишине.

С невыплаканною тоской

ты спал, как одинокий ворон.

А я себе казалась вором,

уже укравшим твой покой.

Благодарю. За всё. Подряд.

За всё, что мне испить досталось,

тебя благодарю. За малость.

За голос, за улыбку, взгляд.

Я видела: ты спал! Во сне

ты был и небыл. Всё – напрасно.

Твоё отсутствие ужасно,

как сон на смятой простыне.

Зачем ты вышел из реки

судьбы, её руки не стиснув?

Зачем усталым шахматистом

играл с судьбою в поддавки?

Отец и мать – родные пятна,

родимые. Но я – одна.

А муж и мужняя жена

лежат крест-накрест, как распятье,

на коем я водружена.

Пер. Ефим Бершин

СЛАБОСТЬ

Ты говорил то и дело,

что тело –

лишь одна из твоих примет,

а тебя – нет.

Есть лишь один заблудившийся призрак,

по которому запросто воссоздаёшь

всё, что было. Точнее, – его признак.

А если ещё точнее – ложь.

Пустота проявляется медленно, как на пленке, –

словно воздух в дублёнке,

обретая лишь форму и формулу,

что земля состоит из песка –

форменная

тоска.

Что с каждым взмахом ресниц око

становится частью лица, как окна

становятся частью дома.

А душа в темноте – бездонна,

и вмещает в себя другую душу.

Так до утра,

пока, как корабль на сушу,

душу не выбрасывает волна страсти.

Это – как застенчивое «здрасьте»,

обращённое к голому в бане

с прибавлением имени-отчества.

А душа – одна,

как дурак в нирване.

И утро – ад одиночества.

Ты говорил, что день –

тень

невыносимого бытия,

сотканного из лжи.

А я?

Скажи.

Да, ликующий вечер в себе таит

ожидание встречи, и так томит

запах памяти плоти, что страшно даже.

Но душа – всё дальше.

Да, колотится в горле пульс,

словно ищет выход душе из тела.

Только дверь заколочена.

Дом твой пуст.

Пер. Ефим Бершин

ПЕСНЯ О НЕПРИКАЯННОСТИ

Жить бы – как на японской гравюре:

чёткий рисунок и цвет.

Роса. Прохлада. Жить бы не щурясь.

И не тем, чего нет.

Время от времени,

время от времени

я никакого не знаю бремени,

но иногда – беда ли, вина –

мне уже не хватает вина.

Жить – как среди чумы или пира

жили герои в пьесах Шекспира.

Из клетки глядеть на непойманных птиц.

Из глины лепить солдат-неубийц.

Время от времени, время от времени

всё у меня в порядке.

Но порою мне этот порядок

кажется гадким.

Жить – как среди взрослых людей:

мелкие сделки с совестью.

Завидовать прямодушью детей.

"Нет печальнее повести…"

Время от времени, время от времени

мне хорошо с человеческим племенем,

хоть и ночью помню, и днём –

медленно с племенем и гниём.

Жить в золотых песках у моря

синего, рядом – седые горы,

перебирая волну за волной:

чёт ли – придёшь, или жить одной?

Время от времени, время от времени

вспомню – умею ждать,

но порой не хватает времени

уметь или вспоминать.

Жить бы, как птицы живут и звери, –

без иллюзии, без веры,

будто радость способна длиться,

а конец – не объявиться.

Знаю, бывают и исключения:

платье кружевного плетения,

сапоги из кожи дублёной,

запах белоснежных пионов,

и одна – сквозная, как нить, –

мысль: кого бы теперь пристрелить?

Жить – как когда-то жили цыгане.

Ночь. Костёр. Туман.

Сладостное самоотрицанье.

Несходящий дурман.

Желание петь: песнею стать бы.

Плакать со слабой будучи храброй.

Время от времени, время от времени

дробь барабанная – да по темени.

Чаще же – как и бывало встарь –

только стоны пьяных гитар.

Жить – как осколки в калейдоскопе:

пребражения.

Кто я – белая, чёрная? Обе.

Сон мой – снов спряжение.

Хамелеон мне настроение

дал бы своё, а кошка бы – зрение.

И добыть бы ещё сновидение,

которое мне не снилось.

Время от времени, время от времени

суетливых боюсь сомнений.

А иногда – нагого стыда

неодолимой силы.

Жить в неприкаявшемся пространстве

меланхолией вечных странствий,

стремлением всех полюбить, – любого,

в старом времени или новом.

В самую грязную яму свалиться,

к самому чистому свету пробиться…

Вяжет язык вино шампанское –

привкус стронция.

Слепнут глаза от платья цыганского

днём у солнца.

Ночью же старики о погибели шепчут по-прежнему –

под шелест волны, отраженье луны ласкающей нежно.

Пер. Нодар Джин

ОКНО

Окно, мельчайшим дождём окроплённое, –

как только что начатый холст Сёра.

Прозрачный. Влага словно приклеена.

Не движется. Не мокра.

За исключеньем единственной капли.

Она на стекле разбухает, круглится,

напоминая слезинку стыда:

всё начинает светиться, искриться

в ней. И дробится звезда.

Ночь целиком уместилась в капле:

от жары ошалевшая мошкара

мечется в жёлтом, ослабленном

свечении фонаря-шара.

То ли пристыженно, то ли нежно

шар мерцает, как минерал

драгоценный, в заснеженных

укрывающийся горах,

которые завершаются в небе острыми колпаками льда…

И потом, когда собравшаяся в капле этой вода

начнёт сползать, – за нею прямая борозда, –

она внезапно на мгновенье ока

блеснёт в окне, обдав его, как током,

неясным страхом. В нём мы и являем

себе себя… И исчезаем.

Пер. Нодар Джин

ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ДВА

Часть первая