Неприкаянность

я попросила пояснить. Он пояснил –

сказал: "Представь, такая вот поэзия!”

Недавно он преставился – и рада я донельзя.

Ещё я рада моему акценту,

как памяти о том, что

родина не здесь,

а время знает категорию “давно”;

в другом пространстве след исчез не весь,

а лиходейство не завершено;

превечный Рим по-прежнему стоит,

но купола над храмом нет, – разбит.

Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!

Никто не слышит крика “Сгинь!”

Идёт орда идиотов. Нет, – пришла.

Не просто идиоты, – шлак.

Взгляни – какие омерзительные лица!

От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.

Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко –

чем выше яма, тем труднее возвратиться…

Куда, однако? Низко, высоко –

не всё ли яма? Где её граница?

И что, скажи, такое в яме дно –

не опрокинутый ли пик оно?

Но как бы ни было, – не удалюсь, не досказав.

Ты прав: всему начало – словеса.

Как и Тебе, мне есть о чём поведать

из прошлого. Я тоже верю в кредо,

что главное – продлиться. Говорят,

никто под Богом (как и Ты) не свят.

Я девочкой… Увы, не превратиться

тем, кто похож на жабу, в принцев.

А принцам – даже лучшим душам –

не привыкать давить лягушек.

И ничего иного вроде

в истории не происходит.

Чего желают эти принцы?

Все одного: ты – как вещица

для них, лягушка, и тебя

они в самих себя, “любя”,

преображают. Подражают

при этом все Тебе. Но я

Тебя, правителя всея

земли, не чту.Черты

Твои… Да что черты –

ничем не нравишься мне Ты!

Ты прав: во мне клокочет гнев…

Но этот гнев любви Твоей вдвойне

добрей. Никто покамест не готов

вообразить себе мою любовь.

А посему итог всему – прощание.

Банальное не признаёт нюанса.

Реальность вышибла меня из транса,

и там, в реальности, – к заглавной полосе,

к центральной улице, стремятся все.

Не уповая больше на мою

способность быть не в центре, на краю,

иду туда, где все, курю табак

и кофе пью. Трясу под шаг

угарной головой и, слепо

бредя, роняю наземь пепел –

сомненья, образы, слова, –

всё, чем набита голова.

Учусь теперь не помнить. Лгать красиво.

С собой прощаюсь суетливо.

Смотрю как расстаётся на рассвете

со мною тень моя. Как с детством – дети.

Как плоть – с душой… Стараюсь не тужить:

лишь неживые и умеют жить.

(1992)

Пер. Нодар Джин

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Картины из детства. Часть 1

Картины из детства взрывают память,

как птицу фламинго – её же краски.

С прошлым всякая связь абсурдна,

как привязь на шее верного пса,

который после смерти хозяйки

продолжает стеречь опустевший дом.

Стережёт и лает пёс, – причитает

над своей и покойницы злой судьбой.

А я сокрушаюсь, что не решаюсь

сорвать с него цепь нецепкой рукой,

чтоб скотина не жалась, чтоб она сбежала

к несвоей беде от чужой вины.

Жизнь – это сумма того, что запало

в память, и боли. Доли равны.

И я не жажду того, что – каждый:

продолженья. Какой бы цены

оно ни хотело, – рождения тела ли,

обретения ли новизны.

Спешу сквозь жизнь, – как сквозь деревню

спешат прогнать катафалк с лиходеем

под взгляды боязливые и гневные.

А вернуться мне никуда не хотелось.

Пер. Нодар Джин

ЖЕСТОКОСТЬ

Картины из детства. Часть 2

Не забыла я наш нечистый двор

и овцу, во дворе забитую к свадьбе,

положившей начало тягучей тоске

в житии жениха и невесты.

В глазах сей пары – я помню – тогда

веселье чередовалось с грустью.

Но наизусть и навсегда

иное запомнилось мне, – кончина,

её ощущенье скотиной и кровь,

дымившаяся по той причине,

что, струясь из горла в маленький ров,

стыла на воздухе. Пар был багров…

Чётко помню: оттуда я

захотела сбежать в такие края,

где никому не пришлась бы дочерью,

и мне роднёй – никто, в свою очередь.

А потом, когда с остывавшей туши

сдирали шкуру, я заткнула уши,

и помню, помню, что вместе со звуком

хотела исчезнуть сама. Чтобы мукам

немоим и моим пришёл исход.

Помню ещё – захотелось пылью

обернуться. Вернуться

туда, где было

всё.

К раскладу первых колод.

Пер. Нодар Джин

ДЕТСТВО

Картины из детства. Часть 4

То было давно.

Почти и не было.

Ни светло, ни темно –

ни огня, ни пепла.

В те дни я в кулак

ладонь не сжимала.

Ни друг, ни враг, –

жизнь моя вяло

текла.

С тех дней трудней мне стало.

Детство. Прократься

страхи стараются

в каждую нишу на улице.

Из зыбкого чувства вины акации

сникли, сутулятся.

Как наряд из солдат,

которых уже уличили в измене.

Настороже деревья стоят.

Как судьба. В бессрочной смене.

В те дни я не знала нужды притворяться,

что знаю: осталось только податься

вон из ума, как цветок из бутона.

Краски не знали в те дни полутона.

Маски не ведала правда. Нагою

была. А сны – прямыми. Унылы

были стены в драных обоях, –

жёлтых, словно взгляд у гориллы,

горюющей при мысли, что ей –

в будущем среди нас, людей,

быть. От рождения до могилы.

Мне нагадали: если померкло

в памяти всё, кроме детства, – счёт,

значит, к концу… Дышу на зеркало,

считаю вздохи: чёт, нечёт…

Считаю ли счастьем детские годы?

Знаю другое: другие – не в счёт.

Пер. Нодар Джин

ВЕЧЕР

К окончанию дня навещает меня

ощущенье, что я – это вовсе не я,

а старик в девятом десятке.

Или женщина после схватки

родовой. Или поступью шаткой

уходящая в стойло лошадка.

Или воин, раненный в схватке

надоевшей. Солнце, украдкой

проглянувшее сквозь накладки

из густых облаков. Или гадкий,

на затёртой открытый закладке,

спор супружеский. Или гладкий