Неприкаянность

А помнишь ли такой вопрос: как отличить от правды ложь?

Ещё – про души… Правда, что цена таким вопросам грош?

Свободен ли ты там, где есть?

Свобода… Что – проклятье? Лесть?

А помнишь ли вопрос такой:

«Как быть с опавшею листвой?»

Легки, легки, как вздох Шопена,

мои вопросы, но не надо отвечать.

Они могильному венку замена

и знак, что люди на ходу молчать –

как сочиняют на ходу – не в состоянии.

Насилью траурного причитания

тебя подвергли. И повергли в прах,

провозласив, что смертью смерть поправ…

Слова. Слова. Одни слова. Ты прав.

Но как ещё, скажи, сквозь время странствуя,

не замечать его насилья над пространством?

И как забыть – что значит жухлая листва?

Что колокол по нам звонит сперва,

и лишь потом – поскольку не звонить не может.

…В Иерусалиме запуржило тоже.

Впервые там снежит за много лет.

Но снег растает скоро или нет,

оставив только бусинки из слёз

и тихий, как слеза, вопрос:

«О, Боже, это чудо снегопада

не означало ли, что Ты был рядом?»

Теперь уже осталось только

искать твоё лицо

в рисунках облаков.

Теперь – когда подведены итоги,

защёлкнуто кольцо

и не осталось слов,

когда случилось то, чему случаться

положено, – теперь уж докричаться

осталось только до тебя через настилы

листвы, сопревшей на твоей могиле

за все века, которым счёт забыли,

её земли, связавшейся из пыли

надежд, которые рассеялись, но были,

сомнений, ужасов, осевших в иле

на дне текущих дней…

Текущее терзает

глаза, когда бесследно исчезает…

Погост –

терзанье сущего, земного. И абсурд.

А в небе – возгоревшая комета.

Любующиеся её дерзаньем – врут.

Их, средь могил живущих, радует не это,

а неизвестности примета,

при том, что главное известно:

живым не обойтись без мертвецов,

сближенья с ними и в конце концов –

надгробной лжи, что жил усопший честно.

По мне, такая радость неуместна:

любые мысли и любые чувства,

слова, их непроизношение –

союз безумия с кощунством

перед лицом исчезновения.

Тут – на земле – начало марта завтра.

Там – у тебя – начало всех времён.

Тут первый день – не просто лживость старта,

но и предательство финала: он

сперва сбегает во второй, потом сбегает в третий…

Там – бесконечность, загнанная в сети.

Бездвижность. И единство рая с адом,

а вздоха с выдохом, с прощальным взглядом.

Довольно! Где же это слово,

после которого не надо никакого?

Оно не тут.

????????

Всё ясно без него – не нужен суд.

Всё ясно, как в сказаньях древних эллинов.

И, как в Левите, жёстко всё расстелено.

Довольно же всего!

Тоскливых шествий!

Жестокости Его!

И нашей лести!

Соборов благовонных вместе

с прикрывшимися чёрными сутанами

Его рабами – шарлатанами

и сутенёрами, которые

движенье губ считают разговором.

Довольно умиляться и Рахилью:

от нелюбви, смотри, исчахла Лия!

Довольно обо всём –

довольно о смертях,

довольно о печалях, жизнях,

довольно о вчерашних днях,

о нынешних, грядущих, лишних.

Забудь про всё.

Молчи почти всегда.

На все вопросы – всем один ответ,

который знают дети:

«Да!»

А лучше так же кратко: «Нет!»

К чему способность помнить, если

воображение и память – в вечной ссоре?

И есть ли смысл и правда есть ли

в обрывках прежних разговоров?

«Чего желаешь?»

«Быть забытым. Всеми. Не тобой».

«А что пытаешься увидеть?»

«Красок первый слой».

«Услышать?»

«Голос твой: Не поступись собой!»

«Что будешь делать?»

«Что ещё – я буду ждать».

«Кого?»

«Кого ещё – Мессию. Благодать».

«А долго ль будешь ждать?»

«Покуда Он –

неуловимый, словно сон, –

не воплотится до конца

в неотразимого живца.

Покуда все не выйдут сроки».

«А на какой Он прячется дороге?»

«Не прячется: сидит и ждёт».

«Но где?»

«За горизонтом. У ворот».

«Когда придёт?»

«Того, что много, станет мало, – вот когда!»

«И – думаешь – придёт?»

«О, да!»

«Чего желаешь ты?»

«Влюбляться».

«Что есть любовь?»

«Что – как не целоваться, обниматься!»

«Что будешь делать, если жить без небылиц?»

«К тебе взмывать, как к небу – стая птиц,

разняв себя на тысячу частиц».

«Как скоро же, скажи опять, объявится?»

«О, скоро, скоро! После тысячи объятий».

(1992)

Пер. Нодар Джин

ИСТЕРИЯ

(День первый)

Плоть – улитка.

И, пятясь,

спасает себя в себе,

как в раковине,

чтобы вырваться вновь из себя наружу.

Плоть – улыбка

сумасшедшего,

и, прячась от себя в себе,

распинает собою себя и душу.

Плоть – троянский конь для души голой,

откуда выскакивают всадники

с картонным словом наперевес

и скачут -наперерез,

как слово – из горла.

Всё – снова

ради слова,

словно

испытанного, как полёт.

Пока, змеей свернувшись, слово,

сойдясь на горле, не убьёт.

Ничто не движется.

Ничто

не жаждет кутерьмы.

Лишь рвётся пульс из-под пальто,

как узник из тюрьмы,

и конским цокотом копыт

стихает вдалеке,

и оседает, словно пыль

в зажатом кулаке.

Ты знаешь: этот пульс в ночи,

твой дом и мир вещей –

чужие, чуждые, ничьи,

ничье.

И ты – ничей.

А в комнате твоей темно (Вечер)

и пусто. Ты и тень.

Лишь запылённое окно

хранит минувший день.

Глаза, не знающие слёз,

уже к исходу дня

рассохлись, как кора берёз,

лишённая дождя.

И только губы, навсегда

устав от немоты,

чуть шевельнулись и тогда

сложились в слово «ты».

Приходит утро.

Треск фрамуги (День второй)

оконной. Прежние сомненья.

Свет возвращается на круги,

как вор – на место преступленья.

В нору упрятанное «я»

минует ложь и нечистоты –

погибшее для бытия,

оно пригодно для работы.