Неприкаянные

Голос суфи окреп. Печаль, звучавшая прежде в каждом слове его, исчезла, истаяла будто. Радость окрасила их. Перед братьями был теперь не угнетенный болью душевной человек, а окрыленный борец, вдохновенный проповедник. Лицо его снова стало светлым, борода без сединки распушилась, вроде вздернулась горделиво. Взлетающего беркута напоминал сейчас суфи.

Загоравшийся от малой искры Мыржык спросил доверчиво:

— Будут у моего народа свои мечети с минаретами, свои медресе?.. Свои шумные базары?.. Город свой?

«Конечно, будут, — надо бы ответить Туремурату-суфи. — Что стоит бросить пучок травы голодному телку! Трава-то под ногами». Но побоялся. Бросить пучок травы — проглотят степняки и тут же начнут донимать хакима: «Дай еще! Сыпь золото! Вози камни для мечетей! Поднимай стоны». А золота нет. И камня нет. Ничегошеньки нет.

Да и зачем степнякам свой город? Есть Кунград, не больно велик и не очень хорош — селение большое. Однако имя носит рода каракалпакского. Его и поднимать им, в ном стапить медресе и мочети, на его площади устраивать шумные базары.

Не скажешь такое Мыржыку. Отвернется от суфи, от его великого дела и людей своих уведет. Потому сделал вид хаким, что не слышит слов юного бия, вроде с богом говорил и был там, наверху. А оттуда не слышно мирское, земное. Глаза свои устремил хаким в стены, в ковры пушистые, в развешанное на них оружие.

В саблях и кинжалах нашел ответ для Мыржыка.

— Где тридцать джигитов ваших? — неспешно спросил он.

— За белым озером! — отвечал Мыржык.

— Скот пасут? — притворился незнающим суфи, будто не ведал, для чего собирают джигитов в низине.

— Сами пасутся, — пояснил Бегис. Джигитами занимался он… Считал себя военачальником.

— Корм-то для них есть?

— Пока камыш да кустарник. Его рубят.

— Старший кто?

Мыржык засмеялся: не догадывается суфи, кого братья сделали еликбаши — пятидесятником.

— Жандулла Осленок.

Засмеялся и суфи: оборвыша сироту даже в мыслях не представишь себе еликбаши.

— Вся смелость от него, что ли?

— От него, великий суфи, — похвастал Мыржык. — Скажешь ему: сними шапку, он снимет голову.

— Ха! — одобрительно закивал суфи. — У Жандул-лы Осленка есть чому поучиться джигитам. Голов снять придется, видно, немало…

Тень тревоги пробежала по лицу Мыржыка:

— Разве война будет, великий суфи?

Опять не услышал Мыржыка хаким. Опять позвал его всевышний для наставлений или совета, а вернувшись, суфи сказал печально:

— Все во власти бога, ангелы вы мои. Айтмурат Краснолицый, рта не раскрывший за тот час, что был отведен суфи для братьев Айдоса, вдруг заговорил. То ли он знал о конце беседы, то ли уловил знак, поданный хозяином.

— Юрта гостям приготовлена, — угодливо согнувшись, произнес он. — Не соизволят ли прилечь с дороги?

— Да простят меня ангелы мои, — сокрушаясь собственной забывчивостью, сказал душевно суфи. — Дорога далека и трудна. Отдохните, родные!

Братья поднялись и вышли из мехмонханы. Следом шедшего Краснолицего суфи задержал словами:

— Псу, стерегущему загон, хоть и скажешь: «Светик мой», сыном он, однако, твоим не станет. Но кость дай ему жирную.

Айтмурат Краснолицый скрестил руки на груди. Он понял хозяина.

17

Грохот барабанов и рев карная разбудил Айдоса. Еще только светало.

— Доспан! — окликнул Айдос стремянного. Стремянный не спал. Пастушья жизнь приучила его подниматься до зари и выходить на тырло, чтобы будить криком других. Господина своего он тревожить в гостях не смел, потому лежал с открытыми глазами и слушал. На оклик бия вскочил, полагая, что последует какое-то приказание и надо быть наготове.

— Что, мой бий?

— Давно гремят барабаны?

— Только что начали. Праздник, наверное, в Хиве. Рано здесь принимаются за веселье…

— Веселье?! — удивился Айдос. И тут же помрачнел. Понял, для чего в такую рань поднимают город барабанным боем. — Казнь будет утром!

Отшатнулся от бия Доспан, словно тот произнес проклятие.

— О, мой бий!

— Видел вчера виселицу с пустой петлей? Сегодня в нее вденут человека.

— Это противно богу, мой бий.

— Никто не знает, противна или угодна всевышнему смерть человека. — Айдос поднялся с курпачи, попросил стремянного приготовить кумган с водой. — Перед казнью человек должен совершить омовение.

Пугал бий своего помощника страшными словами.

— Перед чьей казнью?

— Этого тоже никто не знает.

Они вышли на террасу, и Доспан стал сливать из кумгана воду на руки бия. Вода была холодная, обжигала руки и лицо. Айдос только поеживался и пофыркивал. За этим занятием застал бия инах.

— Мир вам! — сказал он торопливо и, не дождавшись ответного приветствия, объяснил причину столь раннего своего появления.

— Кони оседланы. Надо быть на площади до объявления указа хана. Поспешим!

Кони, верно, были оседланы и ждали всадников за воротами.

С мокрой еще бородой, весь несобранный и неухоженный, Айдос вскинулся в седло, принял от Доспана повод. Смутно и тревожно было на душе у бия. Не к хану отправлялись они, а на площадь, где стояла виселица. Грохотали по-прежнему барабаны, и грохот этот, все усиливающийся, заставлял холодеть сердце. Невольно подкрадывалась мысль о собственной смерти.