Неприкаянные письма

Мыть стали вместе, несколько минут – молча. Джейн вымыла сковородку и поставила ее на попа в сушку. Я взял ее, чтобы вытереть.

– Посуду можно оставлять в сушке, пусть стекает, – сказала она.

– Вообще-то… – начал я, подхватив кончик кухонного полотенца и стирая им остатки грязи внутри сковородки. Я сознавал: мне разом хотелось дать понять Джейн, что после нее в сковородке осталась грязь, и одновременно не хотелось, чтоб она узнала об этом.

Она бросила свои дела и устремила на меня проницательнейший из своих взглядов. Я продолжал вытирать сковородку внутри. Остатки пригорели, и нужно было постараться. Я потянулся еще за одним концом полотенца, а Джейн взялась вскрывать рулон бумаги у меня под рукой, потом убирать рулон от меня подальше, ухватившись за сковородку, которую я держал в руках, но я не выпустил, и мы ненадолго втянулись в войну кто-кого-перетянет. В конце концов я уступил, и Джейн швырнула сковородку обратно в раковину, откуда донесся – едва различимо, но безошибочно – приглушенный звук разбившегося под водой стекла. Мы оба уставились на грязную воду.

– Черт, – вырвалось у меня. – Извини. Виноват.

– Не бери в голову, – сказала она, повернувшись лицом к окну. На соседской кухне напротив женщина закончила мыть кастрюлю и передала ее стоявшему рядом мужчине, который, взяв кастрюлю, принялся вытирать. – Это старые стаканы.

– Но я, похоже, бью их по одному в неделю.

– Не важно.

Мы оба застыли на какое-то время, как манекены, пялясь на соседей, которые мирно и на пару занимались мытьем посуды.

– Послушай, – сказал я, – извини, что я не рассказал тебе про картинку. Или хотя бы спросил. Следовало бы спросить тебя, не важно, рассказал или нет.

– Подумаешь, делов-то, – отозвалась она.

Хотелось спросить: если и делов-то нет, то отчего начинает чудиться, словно – есть.

Ярким безоблачным днем я приехал на поезде в городок в графстве Суррей, больше всего известный своей школой-интернатом. Я, хотя и не бывал там никогда прежде и возле станции не было указателя, где находится школа, сразу зашагал вперед и, лишь когда подумал, что, возможно, иду не туда, обогнул поворот – и вот она, слева от меня, викторианская фантазия готических башен, шпилей и горгулий в песчанике светлых тонов, сияющем поразительным теплом в холодный день.

Учитель английского языка, м-р Уэйкелинг, встретил меня и повел в библиотеку, а оттуда в комнату с высоким потолком, отделанную панелями темного дерева и уставленными в каре столами. По трем сторонам этого квадрата сидели две дюжины сообразительных на вид учеников, лет, наверное, 14–15. М-р Уэйкелинг представил меня, напомнив, что после группового занятия им нужно собраться в классе Мэри Олив[53], где он будет представлять писателей, вошедших в список финалистов конкурса на лучший рассказ о призраках, на котором я выступил судьей от школы и где я объявлю победителя.

После ухода м-ра Уэйкелинга я задал молодым людям несколько вопросов и выяснил, что в классе находятся два писателя-финалиста, но что оба они позже придут в класс Мэри Олив читать свои произведения. Поскольку ученики работали над заданием, я открыл свой ноутбук. В то утро я вернулся к роману Иэна, до этого пару недель пришлось заниматься другими делами. Я дошел до того места, где рассказчик, Уайтхед (имя его мы так и не узнаем, только то, что оно начинается с Р), исповедуется в сексуальных фантазиях в отношении девочки-подростка, которую видит в школе обучения собак. Я говорю «исповедуется», но в романе Иэна и тени исповеди нет. Так, очередная подробность нечистой и гнетущей жизни рассказчика. Нечистой и гнетущей – в какой-то мере, зато в высшей степени захватывающей для читателя. Этим-то роман Иэна и поражал: материал неприятный, но не возникало желания бросить чтение, частично, наверное, и из-за отсутствия нравственного подтекста.

Я пометил себе спросить Иэна, не хочет ли он уточнить возраст девочки-подростка, чтоб получилось, по крайней мере, в рамках закона, выпало ли рассказчику половое сношение с ней, но, читая дальше, я понял, что автор хотел, чтоб было неопределенно. Неопределенность входила в его стиль.

Я поднял взгляд от экрана на учеников в классе. Смесь мальчиков и девочек, они были примерно в том возрасте, который я вообразил себе для подростка в романе Иэна.

Когда присутствуешь на сборищах писателей, редакторов, литагентов и иллюстраторов – плюс поклонники, – и участвуешь в обсуждении тем из мира литературы, один вопрос пробьется с предсказуемым постоянством: «Есть ли нечто такое, о чем вы не стали бы писать?» Как и: «Существуют ли какие-либо табу? Что для вас табу?» Для меня тема секса с детьми лежит где-то там, куда я как писатель не пошел бы, только неведомо почему я бы с большой радостью отправился туда как редактор.

Замечая, что большинство молодых людей в классе перестали писать, я объявил, что остается всего две минуты, а затем нам предстоит перейти к следующему упражнению.