Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

— И еще, товарищи! — голос Иосифа срывался, но его слушали. — Наши классовые враги рассчитывают перессорить меж собой рабочих разных стран. Они хотят заставить нас убивать друг друга и не трогать тех, кто паразитирует на нашем труде. Втравливая нас в эту бойню, они рассчитывали, что тем самым обеспечат свою безнаказанность, а нас обескровят и еще туже скрутит. Они просчитались! Народ, получивший в свои руки оружие, теперь знает, против кого это оружие направикть!

И снова «ура!» И новые ораторы на ящике-трибуне.

Невесть когда и откуда появившийся духовой оркесгр грянул «Марсельезу». Как только не примерзнут губи трубачей к холодной меди? Знать, живое дыхание сильнее последних морозов…

И, по-вчерашнему построившись, тем же путем — но на сей раз под музыку и вместе с солдатами — двинулись в город. И было их не меньше, чем вчера.

Устали трубачи — зазвучала песня:

Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томи-ил,
Черные дни минова-али,
Час искупленья пробил!

Иосиф пел вместе со всеми. И думал: да, час искупленья пробил, но нелегкая борьба еще впереди… Надо уметь радоваться и надо уметь не терять головы от радости. Чтобы не загубить дело недопустимой беспечностью.

Теперь шагали по Думской улице, к Базарной площади. И увидели, что навстречу бежит, размахивая револьвером и шашкой, старик в мундире. Когда приблизился, узнали урядника Дубровицкого, прозванного Домовым.

— Господа! — кричал он, задыхаясь. — Господа! Я старый дуралей!.. Тридцать лет служил государю верой и правдой… А теперь… теперь я отказываюсь! Вот мое оружие, господа, возьмите…

Слезы текли из его воспаленных глаз — быть может, от мороза, у стариков такое часто случается.

Шедшие впереди депутаты, добродушно усмехаясь, приняли у Домового револьвер и шашку.

— А мне куда же теперь? — спрашивал разоруженный урядник, не заботясь утереть слезы. — А как же я, господа?

— Пристраивайся, — посоветовал кто-то весело. — К колонне нашей пристраивайся, с нами не пропадешь!

— Слушаюсь! — ответил вполне серьезно растерявшийся старик и поспешил в хвост колонны.

Свернули с улицы за угол на площадь, выстроились перед фасадом побеленного двухэтажного здания, где помещалось полицейское управление. Впереди — с оружием на изготовку, позади — безоружные.

У парадного входа стоял в безнадежном одиночество старший городовой Карасев, при кобуре и шашке. На шинели — кресты, то ли впрямь за ратные подвиги, то ли… Этого в колонне помнили многие, не только Иосиф. Зароптали, не суля давнему знакомцу ничего доброю. Иосиф сжал кулаки и, обращаясь не только к другим, но и к себе самому, в который раз предупредил:

— Выдержка, товарищи, революционная выдержка!

Из первой шеренги вышли трое — один посередине с наганом, двое по бокам с винтовками наперевес — и направились к городовому:

— Сдавай оружие!

Карасев как окаменел. Подкрученные усы бурели на побледневшей физиономии. Так и не шевельнулся, пока снимали с него портупеи, отстегивали шашку и — заодно уж! — сорвали погоны и награды, бросив их небрежно под ноги, на истоптанный снег.

В окне полицейского управления тем временем открылась форточка, оттуда потянуло белым паром. За побеленными морозом стеклами не видать было, есть ли там кто внутри. Но не сама же форточка открылась.

— Эй, там! — крикнули из колонны. — Сдавайтесь!

Никакого отклика.

— Сдаетесь или нет? Последний раз спрашиваем!

Молчание.

— Слушай команду, товарищи! Приготовиться к штурму!

И тогда из форточки раздались голоса:

— Сдаемся!

— Сдаемся! Сейчас все выйдем…

Двери парадного растворились. Первым в них показался уездный исправник Цветков — собственной персоной. За ним — околоточный надзиратель Зубков, следом — городовые, стражники…

— Господа! — заявил с порога исправник. — Мы верно служили царю и отечеству. Мы готовы так же верно служить народу и отечеству. Мы приветствуем демократическую революцию и примыкаем к народу…

— Оружие сдавайте!

— Извольте, господа, извольте…

Все оружие подольской полиции было тотчас сдано рабочим. Беспрекословно. Без единого выстрела.

У Иосифа отлегло. Неудержимо захотелось сделать что-нибудь этакое, озорное. Незамедлительно! Умял в ладонях плотный снежок, швырнул в свисающую с карниза сосульку — попал, сшиб.

— Мальчишка! — засмеялся Чижов и — чего от него уж никто не ожидал — запустил снежком в Иосифа.

Над Подольском, над Москвой, над Петроградом, над вознесшимися к небу дворцами и храмами, над вросшими в землю избами и хатами, над зарывшимися в землю дивизиями, над всею необъятною Российской империей ветер — пока еще студеный, но все-таки уже весенний — разносил, вперемешку с последними снегами, нечто прежде неслыханное: